Читать интересную книгу Отечество без отцов - Арно Зурмински

Нам встретилась артиллерийская батарея на конной тяге. Рыжий мерин, стоявший у орудия, показался мне знакомым. Я поговорил с артиллеристом, затем с лошадью, но она не реагировала. Но я почти уверен, что это был наш Феликс. Думаю, что воздушные тревоги и грохот пушек настолько сбили его с толку, что он меня попросту не узнал. Ну, да ведь у животных тоже есть своя война, только они не могут об этом рассказать.

* * *

Он любил деревья, холмы и долины. Живя в деревне, он воспринимал природу как божественный дар, посланный человеку, чтобы тот чувствовал себя в ней вольготно. Совершенно по-другому это было у Вальтера Пуша. Тот приходил в ужас при виде бескрайних русских лесов, они внушали ему страх. Гейнц Годевинд сравнивал русские просторы с океаном, леса виделись ему морями.

В реке Сереть Роберт Розен купался, на берегу Днестра остужал в воде натруженные ноги. Реку, названную в честь деревьев Березина, он преодолел, когда на ней еще не было льда. Затем пошли величественные водные потоки, в своем дневнике он написал о костре, устроенном вечером на Днепре.

С тех пор, как я сопровождаю моего отца, я смотрю на природу другими глазами. Орешник в моем саду напоминает мне о русском юге. В хорошую погоду я езжу на велосипеде по окрестным лесам. Он пешком шагает сквозь август, а я еду в апрель. Береза становится моим самым желанным деревом, она зеленеет раньше всех, ее кора такая же белая, как и русский снег. Могилы героев были украшены березовыми крестами.

В десять часов я возвращаюсь домой с моей велосипедной прогулки по березовым рощам. Едва оказавшись в доме, машинально нажимаю кнопку телевизора и в тот же миг оказываюсь в пустыне. Бронированные машины вздымают пыль, пламя вылетает из стволов их орудий, видны разрывы снарядов и облака дыма. Вновь кровопролитие, а я еще не прошла ту войну вместе с моим отцом.

Мой телевизор настроен на тридцать каналов, и на всех рябит от войны. Я больше не могу выносить зеленое ночное небо над Багдадом.

На войне, в которой участвовал мой отец, тогда не было телевизоров. В его дневнике заканчивается месяц август.

— Из трех миллионов солдат, которые начинали шагать с ним по России, четыреста тысяч к тому времени были уже закопаны в землю или находились в госпиталях, — говорит Вегенер.

С моим отцом пока ничего не случилось, он лишь страдал от волдырей на ногах и от полчищ коварных вшей.

Названия на русской карте местности становятся мне все более чуждыми. У города Хмельницкий я рисую крестик, здесь он насчитал двадцать пять могил героев. В Виннице они находились шесть дней. Вегенер говорит, что фюрер временно устроил там свою ставку и был удивлен, увидев так много светловолосых, голубоглазых детей, проживавших в домах на здешних улицах. Во время своих застольных бесед он так объяснял секрет этой загадки:

— Одно из германских племен заблудилось во время великого переселения народов в окрестностях, где сегодня расположена Винница, и оставило там нескольких крепких мужчин для увеличения потомства.

Фюрер распорядился направить драгоценное наследство домой в рейх и сделать из светловолосых ребятишек добропорядочных немцев.

Вегенер по-прежнему торопит меня из-за Тернополя. Я должна передать записи отца на выставку, рассказывающую о вермахте, он намерен выслать мне ее гамбургский адрес. Но я колеблюсь, потому как опасаюсь, что они могут узнать что-нибудь плохое о моем отце. Станут обвинять его и говорить неприятные вещи в мой адрес. А он ведь всего лишь прошелся по одному из городов, зажимая себе нос от смердящего запаха.

— Что ты думаешь о новой войне? — спросил Вегенер.

Он тоже не может смотреть телевизор, новая война вызывает у него отвращение.

В полночь, когда ночное небо на экране моего телевизора все еще играет зелеными красками, я пишу письмо Ральфу.

— Как хорошо, что ты находишься не в пустыне, а в прекрасной Приштине, — пишу я ему. И добавляю, что заранее уже радуюсь его возвращению домой. Прошу его только не записываться добровольцем для участия в следующих операциях.

Пока я пишу, появляются кадры с первыми убитыми. Они лежат под аравийским солнцем, как выброшенные на просушку снопы соломы. Тернополь повторяется, но как бы в замедленной съемке и при дружеском содействии телекомпании «CNN».

Я ищу письма моих родителей со словами о любви. Хотелось бы узнать, как они становились ближе друг к другу: мой отец и моя мать. То, что я нахожу, носит настолько сдержанный оттенок, так удалено друг от друга, как будто они были совершенно чужими людьми.

Мы размещаемся в старой глиняной хате с жестяной крышей. Питаемся тем, что у нас имеется под рукой. Мне невыносимо видеть, как хозяева пристально наблюдают за тем, что мы едим на завтрак. Я даю хозяину и его жене по вареному яйцу, хлеба у нас у самих мало. Русская женщина стирает нам белье. Я даю ей рубашку и выплачиваю за стирку пятьдесят пфеннигов. Она безмерно счастлива. Русские и польские деньги никто из них брать не хочет.

Поздно вечером приходит почта. Эрика, девушка с веснушками, написала мне.

Перед сном иду на свежий воздух. Войне тоже нужна передышка. Лишь огоньки кое-где указывают на то, что там проходит линия фронта. Мыслями я вновь возвращаюсь домой.

Она написала письмо. В этом не было ничего удивительного или придуманного. Целыми классами девушки писали жизнерадостные письма солдатам на фронт. Я бы многое дала, чтобы у меня в руках оказалось то первое письмо моей матери, которое как-то связано с моей будущей жизнью. Среди других бумаг, оставшихся от тети Ингеборг, я нахожу ответ отца на письмо моей матери:

Ты так мило мне написала, что я тотчас же хочу тебе ответить. Пока здесь все идет достаточно хорошо. Я каждый день умываюсь. Еды хватает, хотя на сон времени остается не так уж и много. Из нашей роты пока никто не погиб, раненых также нет. Когда я приеду в отпуск, то расскажу тебе о многом. Может быть, мы сходим прогуляться вокруг озера.

И это любовное письмо? О вшах он не обмолвился ни единым словом. В то же время, он пишет, что умывается каждый день. А затем предложение прогуляться вокруг Подвангенского озера. Я представляю себе летний вечер. В камышах крякают утки, стрекозы порхают над мужчиной и женщиной, которые лежат в высокой траве. Тогда-то все и могло начаться.

Дневник Роберта Розена

Мы останавливаемся на отдых в селе, где есть церковь. Она сама по себе деревянная, да к тому же еще снаружи обшита досками. Несколько досок люди уже отодрали на растопку. В центре церковного здания возвышается внушительный купол, а на его макушке находится башенка. Внутреннее убранство отсутствует, видимо, тоже пошло на растопку. Я вхожу в храм Божий, который пуст, как наши амбары весной. Когда-то церковь, видимо, имела внутри прекрасную роспись, на стенах до сих пор еще можно различить лики святых.

В девять часов утра начинается богослужение, я выразил желание принять в нем участие. Солдаты, которые не хотят идти в церковь, отправляются на грузовиках строить мост. Один из сослуживцев разъясняет мне, что большевики переделывали церкви под кинотеатры, поэтому сейчас наблюдается такой большой наплыв гражданского населения на богослужение, которое проводится здесь впервые за последние пятнадцать лет. Мне доставляет огромную радость вновь, спустя много времени, слышать слова Господа и петь наши песни, хоть мы и находимся в стане неприятеля. По дороге домой я прохожу мимо больницы. Сейчас там размещается конюшня, а одна из деталей рентгеновского аппарата висит на дверном косяке.

Вновь подошло воскресенье. Желающие могут идти на богослужение, оно проводится в одном из самых больших помещений комендатуры. У входа в здание воздвигнут памятник, выполненный из бетона и изображающий мужскую фигуру с поднятой рукой. Это явно не Иисус. Посреди проповеди раздается оглушительный грохот, это наши саперы взорвали памятник.

Вчера трое из наших сослуживцев играли в карты. Женщина, в чьем доме мы располагаемся, не желала этого и стала плакать. Она считает карточную игру богохульством и полагает, что из-за этого ее дому грозят несчастья. Я вынужден был проводить ее на ночлег к брату, живущему через два дома. Сегодня утром она была более приветливой. Когда солдаты вновь начали карточную игру, она ушла в огород и стала возиться со своими овощами. Я думаю, что она молилась, чтобы это дьявольское изобретение не принесло ей ничего плохого.

Посреди ночи вдруг загорелся один из домов. Не было ни артиллерийского обстрела, ни воздушной атаки: все произошло само собой. В свете огня я вижу странные фигуры, как будто это куклы в старческих женских одеяниях. Подойдя ближе, узнаю местных старушек, которые выставили свои иконы перед огнем и бормочут молитвы. Их круглые лица розовеют в мерцании огня. Но, несмотря на их молитвы, дом не удается спасти. Лейтенант приказывает поливать соседний дом водой, чтобы он также не загорелся. Двадцать солдат таскают воду из колодца, трое взбираются на крышу и там опустошают ведра. Нам удается спасти дом, но старушки выражают за это благодарность исключительно своим иконам.