Читать интересную книгу Федина беда - Филимон Сергеев

Сыро было на кладбище, но светло и уютно. И душа Мишки светилась.

— Варя! — неожиданно позвал он. — Ты знаешь, отчего у меня такой сильный голос?

Варя не откликнулась.

— А с того, голубушка, что эти люди всегда рядом со мной. И чем больше я думаю о них, тем сильнее голосом и сердцем. Вот и теперь… Тебе страшно, а мне ничуть… Я как у себя дома, среди родных… Ну, дорогие, прощайте!..

Они вышли на проселочную дорогу и остановились.

— Гляди, — тихо сказала Варя, — «газик» директора к полям покатил. До пристани пешком пойдем или как?

Мишка побежал навстречу машине.

— Михеич! Михеич! Погоди… уезжаю я… Притормози! — Он изо всех сил размахивал кепкой, но директор даже не повернулся в его сторону.

— С чего бы это? — с обидой спросил Мишка. — Что я сделал ему?..

Грустно мужику без гармошки, а гармонисту тоска настоящая. Мишка поклонился уходящему берегу, «беломорину» в зубах покрутил, и пальцы его по перилам трапа, как по кнопкам баянным, забегали. Туда-сюда, а звука-то нет! Только теплоход на одной ноте гудит.

Утро над Северной Двиной разгоралось звонкое, солнечное, а душу Мишке словно пиявка сосала. С грустью смотрел он на белесую гладь реки. Тумана почти не было, и прибрежные валуны, как туши сонных тюленей, проглядывались до горизонта. Впереди теплохода глухо тарахтел ботик, и над его мачтами резвились стаи чаек. Их было так много, что небо над ботиком загоралось белыми сполохами, ослепляло глаза.

— Баян бы щас! Косарей будить да женок напевных! — высказал Мишка думку свою, и как-то смешно ему стало. Вокруг-то уже не свои, не пермогорские едут, а бог знает какие люди. Позыркал он по сторонам, к деду с пестерем подошел.

— Пермогорский?

— Черезковский… — бойко ответил дед.

— А пестерь-то нашенский… Сашка Куликов такие плетет…

— А те че?

— Эх, дедок, где б гармошку достать? Околеваю без нее, руки трясутся…

— Ты че, позастыл?

— Нисколечко… Играть хотца, оттого и трясунок во мне…

— Ниче, отойдет щас… — Дед достал из фуфайки бутылочку, протянул Мишке. — Выпьем чуток, и без гармошки песня слюбится… Открывай!

— Не могу я так, без инструмента…

— А ты пробку внутрь, инструмент ни к чему…

— Ты че, спятил? Я те про гармошку, а ты… — Мишка положил бутылку на пестерь, вгляделся в лица пассажиров. — Мне гармонь нужна, а не сивуха. Эй, паря! — окликнул он веснушчатого матросика. — У тя гармошки не будет? Напрокат… душу скука ест…

Матрос улыбнулся.

— Нема… гитара одна… и та в пробоинах…

Мишка вернулся к дедку.

— Че, неймется без музыки-то?

— Неймется… и гроши есть, а без баяна тоска…

— А ты не горемыкай. — Дедок посмелел. Бутылочки на пестере уже не было. — В Красноборске слазь, там любую гармонь купишь!

Медленно ползли минуты, пока в глубине зеленого берега не показалась деревянная пристань Красноборска. Не шел, а бежал Мишка по сосновым мостовым в районный магазин.

Пустынно было в промтоварном отделе.

— Мне бы гармошку, девушка? — осторожно спросил Мишка, глядя на пустой прилавок.

Девушка улыбнулась.

— Опять гармошку. Беда прямо… Как редкий товар, так спрос на него…

— Редкий?

— Да, редкий. Не удивляйтесь. В первую очередь Дом культуры обслуживаем.

— А ежели инструмент для общественного дела нужен, тогда как?

— В Дом культуры идите… Там любой инструмент есть.

Искать директора Дома культуры не пришлось. Он сидел в маленькой светлой комнатке и что-то писал. Мишка узнал его, решительно вошел в помещение, положил туес на стол.

— Гармонист я, из Пермогорья, — начал он напрямик. — В Москву еду, а гармони нет… Посодействуйте…

— Из Пермогорья?

— Ну да… Парфеновский…

— Мог бы не пояснять… мне за версту видно, что ты наш, сохачевский!

Директор отложил бумаги, нахмурился, подошел к распахнутому окну.

— Смотри, благодать какая… Что ни сосна, то дума, что ни береза — грусть… В Москву-то зачем?

— Учиться решил…

— На кого?

— Петь хочу…

— А здесь что, не дают?

Такого вопроса Мишка не ожидал. Он смутился, прекрасно понимая, что кому другому, а ему жаловаться не на кого. Где только не пел: и на лесоповале, и на сенокосах, и на жатве, и особенно в сказочную пору белых ночей, когда по берегам Двины цвела черемуха, и петь на народных гуляньях было в радость.

Опустил Мишка взлохмаченную голову, нехотя в окно глянул:

— На больших сценах хочу петь, товарищ директор… Как настоящий артист.

— А у нас что, сцены маленькие? — удивился директор. — Слава богу, и в Черевково ДК есть, и в Красноборске, и в Телегове нынче строят… А клубов сколько! В каждой деревне. Не то говоришь, Михаил Стелькин.

— Да вам и фамилия моя знакома?

— Кто ж тебя не знает, чертяга ты такой? Тебя на майском смотре весь район заслушался! Особенно с парфеновскими переборами… Ну и смел же ты, браток.

— Смелости у меня хватит… баяна вот нет…

— Интересно, куда же он девался?

Нахмурился Мишка, голову опустил, а что поделаешь. «Директора обманывать нельзя», — подумал он и выложил все как есть.

— Сестра не дала баяна, товарищ директор… Федулка, муж ее, вроде бы и не против, а она не дала… С таким, говорит, инструментом тебя везде примут, с ним ты, мол, и дядьку родного забудешь, и сестру единственную. И вот… без баяна еду…

Директор покачал сочувственно головой, строго посмотрел на Мишку, сел в кресло.

— Вот что, Граммофон, по такому случаю давай ближе знакомиться… Я хоть и в директорском кресле вот уже десятый год, но в народном творчестве кое-что смыслю… Зовут меня Кузьма Ильич, фамилия моя Караваев… Специальное образование получил сначала в Архангельске, потом в Москве… — Директор помолчал, нахмурился. — А работаю, как видишь, тут, на Северной Двине… Ты в столицу-то насовсем собрался или учиться только?

Стелькин растерянно пожал плечами.

— Эх, Михаил, Михаил, знал бы ты, как нужна здесь твоя музыка… Не стало у нас своих музыкантов! Одни архаровцы приезжие. А им что!.. Запад подавай, да и только. Сметану едят нашу, совхозную, а песни поют иностранные.

Стелькин вздохнул.

— Так почему же и ты закуролесил, Михаил? В чем дело?

— Не могу я иначе, Кузьма Ильич, потому как силу в голосе чую… Ну как с баяном будем? Продадите или нет? Идти надо…

Кузьма Ильич задумался. Руки его потянулись за куревом, но пачка оказалась пустой. Он высыпал из пачки оставшийся табак, положил под язык.

— Как думаешь, — строго спросил, — что кричат птицы отбившемуся от стаи птенцу?

— Не знаю, не летал с ними.

— А все-таки?

— Сердятся, наверно…

— То-то и оно… А ты, голубчик, вспять летишь, а баян просишь.

Мишка нахмурился, подхватил пожитки и направился к выходу.

— Стой! — окликнул директор. — С таким характером дальше Котласа не уедешь. Идем!

Кузьма Ильич поднялся и направился в другую комнату. Мишка за ним. Поворот ключа — и перед Граммофоном открылось помещение с музыкальными инструментами.

— Выбирай, — строго сказал директор. — Что облюбуешь — твое.

Стелькин замер, околдованный добротой директора. Как чуткий садовник дотрагивался до хрупких листьев, так дотронулся и Мишка до кнопок первой невзрачной гармошки и неторопливо растянул мехи. И запел:

Я снова дорогою болени нежным дыханьем рек,и каждый репейник в полемне дорог, как человек…

— А веселей можно? — поинтересовался Кузьма Ильич.

— Можно! Отчего ж нельзя?

В Пермогорье на угорецерковь белая стоит.По милахе пермогорскойсердце ноет и болит.Моя милая маленька,чуть повыше валенка.В лапотки обуется,на пестерь надуется.

— Молодец! — подбадривал его директор. — Тебе учиться надо… — И руку подал на прощанье. — Ладно! Твоя гармонь, Михаил.

И вот Михаил Стелькин снова на теплоходе. Гармошка у него на коленях, как девушка любимая. И смеется, и плачет, и зевак за нос водит. Берега от черемухи белые, и ночь, как огромная синяя птица, навстречу плывет. Жить бы Мишке на этих берегах до старости.

— А «Камаринскую» можете? — интересуются пассажиры теплохода.

Мишка головой кивает, и летит ядреная плясовая над рекой, к белоснежным берегам.

— А кадриль?

И на кадриль Мишка горазд. Мехи растянет до отказа и смотрит на зеленую зыбь воды, словно видит в реке живого кого-то. Много озорства и ярости в серых его глазах. В самых мелодичных переборах Мишка блаженно закрывает глаза и тихо покачивает головой в такт музыке. Начинает петь, сначала тихо, потом громко, порывисто.

Люди не могут равнодушно слушать его голос. Какая-то неуловимая сила обвораживает их, заставляет приблизиться к гармонисту, подпеть ему, посочувствовать грустной песне.