Читать интересную книгу Гонец московский - Владислав Русанов

– Владыка Господи Вседержителю, Отче Господа нашего Иисуса Христа, – бормотал он, отчаянно перевирая слова, но стараясь, чтобы шли они от сердца, – иже все человеки хотят спастись и в разум Истины прийти, молюсь я: душу раба Твоего Горазда от всяких уз разреши и от всяких клятв освободи… оставь прегрешения ему от юности, ведомые и неведомые, в деле и слове, и чисто исповеданные, или забвением, или стыдом утаенные… Человеколюбивый Господи, повели ей, да отпустится от уз плотских и греховных, и прими в мир душу раба Твоего Горазда, и покой ее в вечных обителях со святыми Твоими, благодатью Единородного Сына Твоего, Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, с Ним же благословен еси, с Пресвятым и Благим, Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Ветер выл в елях. Швырял пригоршни снежной пыли в лицо, забирался за пазуху ледяными пальцами. А Никита все бросал и бросал комья земли в могилу, пока не получился холмик, грязно-бурый и невзрачный. Потом скрутил обрывком веревки два ствола молодых березок, срубленных в роще неподалеку, воткнул в землю. Получился крест.

Вот и все.

Таких ли похорон заслуживал Горазд?

Убитых нукуров Никита не собирался удостаивать христианского погребения. Хотя и поговаривали люди, что многие в Орде принимают веру православную. Даже хан Сартак был не просто названым братом Александра Ярославича, но и единоверцем великого князя. Какую бы веру ни исповедовали эти двое, своими поступками они не заслужили уважения и заупокойных молитв. Поэтому Никита перетащил их тела в опустевший хлев и сжег вместе с запасом сена. Может быть, это помогло душам нехристей скорее вознестись к Великому Небу и там встретить своих достойных предков? Вот пусть пращуры с них и спросят – так ли вели себя их детки, как они заповедали?

Потом парень выбрал одного из оставшихся коней. Мышастого жеребца с короткой шеей, тяжелой головой и крепкими копытами. Он стоял в еловой чаще привязанный за недоуздок вместе со вторым – буланым, обросшим к зиме, как медведь. Признаться по чести, выбор пал на мышастого лишь потому, что он не попытался тяпнуть Никиту длинными желтыми зубами при первом же знакомстве.

В переметной суме нашлись путы – коня можно было смело стреноживать на ночь. Уздечка висела рядом на ветке.

Никита подумал, что верхом быстрее сможет добраться до Москвы.

А куда он мог еще направиться?

Не к Михаилу же Тверскому?

Иван Данилович показался парню добрым и рассудительным. Мудрым, несмотря на молодость. У кого же искать справедливости, как не у него?

Лапти мало подходили для верховой езды, потому с одного из степняков Никита без зазрения совести стянул сапоги. Подумаешь, что с покойника. Это – воинская добыча, которую он получил по праву победителя. Сапоги оказались великоваты, но на онучи налезли хорошо.

Такой же добычей парень счел прямой меч, напомнивший ему цзянь Горазда. На первое время сойдет. Надо бы только поупражняться, если найдется свободное время. Его он приторочил в ножнах к седлу, а течи засунул за пояс, который затянул поверх куяка. Того, что без прорехи на груди.

Весь свой нехитрый скарб Никита переложил в седельную суму татарина, выбросив оттуда какие-то тряпки, деревянную чашку с обкусанными краями, несколько беличьих и куньих шкурок, вонючий овечий сыр. Четыре полоски сушеного мяса – скорее всего, конины – оставил. Ну и ладно, что непривычная еда… Голод – не тетка, когда прижмет, и голенища сапог жевать станешь, а запасы, которыми, прощаясь в Кремле, щедро наделил его Любомир Жданович, подходили к концу.

Нашлось применение и для старого лаптя, растоптанного и грязного.

В каждом человеческом жилье обитают хранители – домовые. Редко кто видал их, зато все знают, что обижать домового нельзя. Не оставишь плошку молока и корочку хлеба на ночь, не поклонишься честь по чести, входя в дом после дальней дороги или в гости к соседу, будешь шуметь, горланить, творить непотребство всяческое, домовой загрустит, зачахнет, а потом или уйдет, покинув неразумных хозяев, или вовсе изойдет от тоски да помрет. Для дома это начало конца: отсыреют и загниют опорные бревна сруба; прохудится крыша, да так и будет подтекать, как ее ни чини, как ни старайся; развалится каменка, дым перестанет выходить, как положено, в курное окно, а навалится ночью на жильца и удушит его насмерть. Это уж не беря в расчет такие мелочи, как постоянно скисающее молоко, черствеющий хлеб, пригорающую кашу, мышей, которые плюют с высокой колокольни на всех котов и, что хотят, то и творят, мокриц, слизней и прочую гадость.

Когда молодоженам рубят новую избу, молодой домовой приходит обживать ее. Откуда? Никто не знает. А может, они тоже плодятся и по достижении зрелости вынуждены удаляться от родительского крова? Если хозяев дома постигнет несчастье, и он останется стоять заброшенным – а в смутную годину монгольского нашествия такое случалось чаще, чем надо бы, гораздо чаще, – домовой будет продолжать хранить пустое жилище, только одичает, озлобится, станет выть, пугать прохожих или людей, волей случая заночевавших в обезлюдевшем доме, но и сам при этом измучается.

Еще часто бывает, что не один лишь домовой живет при людях. В овине овинник поселяется, во дворе дворовой иногда обитает, а если банька неподалеку от дома срублена, там запросто банник свои порядки устанавливать начнет. На подворье Горазда и Никиты обитал один лишь старенький домовой. Больше никого. Парень его никогда не видел, но много слышал о нем от учителя. Ну и, понятное дело, время от времени краем уха улавливал ночью в углах шорохи, сдержанную возню, вздохи и охи. Зато мыши под присмотром домового не наглели, муравьи из лесу в дом не забирались, слизней и вовсе не водилось. Горазд посмеивался, утверждая, что не раз и не два видел духа их жилища и даже беседовал с ним о всяких житейских мелочах, выслушивал советы. Довольно полезные, как оказалось впоследствии.

Бросать домового в лесу на верную смерть не хотелось. Если сам не умрет от печали и одиночества, то лешие с кикиморами помогут – они человечьих помощников недолюбливают, это всем известно. Вроде бы и одного корня нелюдь, а норов разный. Одни обстоятельные и домовитые, а другие разбойные и жестокие, проказами своими не одну душу христианскую на тот свет спровадили.

Чтобы перенести домового в новый дом, можно его на лопату, которой хлеб в печь сажают, заманить. Так старые люди говорят. А можно и уговорить в лапоть забраться. Домовой-то, он маленький – в лапте ему, что купцу в санях.

Лопаты у Горазда в хозяйстве не было – лепешки он на камнях пек, как выучился, скитаясь по чужедальним краям, а вот про лапоть Никита очень вовремя вспомнил. Сунул его за дверь вместе с круто посоленной корочкой хлеба.

Попросил:

– Не взыщи, дедушко домовой, осиротели мы с тобой. Забирайся, поедем лучшей доли искать…

И поклонился.

После парень притворил дверь и своими делами занялся: как раз в доспехи убитого татарина обряжался. Когда примерял войлочную шапку (примерял-примерял, да и выбросил – слишком уж она чужим, вонючим по-козлиному потом воняла), в землянке что-то стукнуло, зашуршало… Никита распахнул двери – хлеба соленого нет. Понял он, что домовой принял его приглашение.

«Эх, дедушко, дедушко, тебя-то я худо-бедно пристрою к кому-нибудь… да хоть к тому же Прохору-кожемяке, а вот куда я денусь теперь один-одинешенек на свете белом?»

Парень бережно поднял лапоть, понес к коню. Хотел было в ту же седельную сумку запихнуть, да пожалел домового – замерзнет ведь. Сунул за пазуху.

Овин догорал, смердя черным дымом. На могильный холм с кривовато воткнутым крестом падали редкие снежинки. На столб для отработки равновесия глядеть не хотелось – в особенности на бурые пятна, виднеющиеся на его поверхности.

Вот и все. Будто и не было этих пяти лет…

Никита решительно схватил коня за гриву и запрыгнул в седло.

Большого опыта в обращении с лошадьми у него не было. Так, ездил несколько раз без седла на водопой.

Казалось бы – чего сложного? На спину коню вскочил, поводья в руки, пятками стукнул и – вперед! Ан нет… Мышастый постоянно лез в самую чащу, поворачивал вовсе не в ту сторону, в которую хотел Никита. Останавливался, руководствуясь лишь собственными желаниями. Да и шагать начинал, можно сказать, когда сам надумал. Он мотал головой так сильно, что горе-всадник пару раз едва не получил в лоб. Игриво взбрыкивал, словно испытывая седока. Слава Богу, держался парень крепко, и конь вскоре оставил попытки освободиться.

И все равно, первый день до вечера езда превратилась для Никиты в сплошное мучение. Хорошо хоть никто не видел, а то засмеяли бы. В особенности княжеские дружинники или татары, привыкшие к седлу с самого детства.

В конце концов парень уяснил-таки, что удерживать повод нужно не слишком сильно, но не отпуская его, чтоб свободно болтался. Что, когда хочешь повернуть коня, нужно один повод натягивать, а второй придерживать, иначе удила изо рта выскочат, и придется их обратно запихивать. Что нельзя крепко прижимать конские бока голенью, потому что он тогда начинает прибавлять ходу и может поскакать. К этому прибавились и многие другие мелочи, которые и в голову не могут прийти человеку, привыкшему в путешествиях больше полагаться на свои ноги.