Читать интересную книгу ЖИЗНЬ в стиле С - Елена Муравьева

На следующий день он пригласил нового знакомого, Петра Травкина, в гости. После вчерашних возлияний в пивной требовалось похмелиться.

— Зачем тебе террор? — спросил Георгий.

— Зачем мне террор? Мне террор не нужен, — сделав наивные глаза, Травкин удивился.

Семенов пожал плечами:

– Накануне ты признался, что готовишь покушение и просил меня литературу по взрывному делу. Рассказывал, как ненавидишь и презираешь богачей. Говорил, что готовишь акт, спрашивал мое мнение: кого конкретно надо уничтожить для пользы дела.

— Я? — Травкин изумленно захлопал ресницами.

— Ты!

Мужчины обменялись прямыми пронзительными взглядами.

Семенов презрительно фыркнул:

— Боишься? Не доверяешь?

— Чего мне бояться? — Петр сделал простецкое лицо. — Я человек законопослушный. Репортер. Уголовной хроникой занимаюсь. Я даже не понимаю, о чем ты толкуешь.

— Не лукавь!

Только спустя три вечера дело дошло до откровенных разговоров:

— Для меня террор — это все, — пылая глазами, признался Петр. — Для меня революция — это террор и еще раз террор. Каждый честный человек должен убить одного подлеца и на земле наступит светлый мир и счастье.

— Но убийство — грех, — возразил Георгий.

— Да, — кивнул понурой головой Петр. — Грех. Но это грех во имя великой идеи. Для себя этот вопрос я решил так: раз совесть велит — убью, но погибну. И так искуплю то, что попрал завет Божий.

— Веруешь?

— Верую, что Господь милосерд, он поймет меня и простит.

— А если не погибнешь?

— Пойду на новое дело.

— Или казнь, — напомнил Семенов.

Травкин мечтательно улыбнулся.

— Я мечтаю о казни, — признался задушевно. — Мечтаю показать, как погибает истинный революционер. Молча, достойно, не умоляя о жалости и снисхождении. Я представляю, как поднимаюсь на эшафот. Чувствую шершавость веревки на шее. Вижу уважительный взгляд палача. Знаю, какие слова скажу напоследок. Я сумею умереть, не посрамив чести. Я верю в себя. Я живу только для смертного своего часа.

Георгий слушал, кивал, внимательно всматривался в парня. Молод, лет двадцать пять. Здоров, силен. От румяных щек и искрящихся глаз веет задором и азартом. Речь правильная. Руки сжаты в кулаки. Спокоен. Убежден. Прямодушен.

— Стрелять умеешь?

— Да, — сказал Петр.

— Динамитное дело?

— Невелика хитрость: подсушить на горелке ртуть, запаять стеклянные трубки, вставить запал.

— Из какой семьи?

— Рабочей. Корячился, дурень, учился. Поступил в университет. Теперь с волчьим билетом репортерствую.

— Женат?

— Нет. Я точно решил умереть и не имею права ломать судьбу другого человека.

— Политические воззрения?

— Программные вопросы меня не интересуют. Полемики между партиями только ссорят рабочих. Я разочарован в кружковой работе. Не вижу себя и в просветительской деятельности. Я сам прошел через воскресную школу. Пустое занятие.

— Значит, только террор?

— Только. Террор — настоящее дело. Я искал выход на Боевую Организацию. К сожалению безуспешно. Если не повезет найти единомышленников, сам пойду на дело. Раздобуду динамит и брошусь под ноги лошадям.

Семенов иронично выгнул губы:

— Кто же удостоится чести быть убитым твоей рукой?

Петр раздраженно махнул головой.

— Еще не знаю. Убивать надо министра или большого чиновника. Жаль, такие обитают в Москве и Петербурге. А у меня денег на дорогу и жилье в столицах нет. Без денег дело не справить. Деньги всему голова.

— Деньги — не проблема, — заговорщицки прошептал Георгий.

— Для кого как, — возразил Петр. — Если есть конкретные предложения — готов обсудить.

— В другой раз.

— В другой, так в другой, — не стал спорить Травкин. — Пока время терпит.

— Что значит пока? — подался вперед Семенов.

— В августе в городе состоится торжественный молебен. Там, если повезет, я убью губернатора. У меня уже и револьвер есть.

— Губернатор — мелочь. Есть фигуры значимее. Однако не будем торопить события. Продолжим наш разговор завтра.

На следующий день Семенов явился вместе с высоким одетым с иголочки господином. Узкое лицо перечеркивали резкие морщины, сбегающие от носа к неожиданно рельефным губам. Серые глаза стальным капканом вцепились в Травкина.

— Позволь представить тебе моего друга Глеба Гурвинского.

— Очень рад, — бесстрастно заявил новый знакомец. Голос у него был под стать фигуре и лицу, сухой и невыразительный — Давайте условимся следующим образом: вы посещаете занятия нашего кружка, слушаете лекторов — это вполне легальное мероприятие и репутации вашей не повредит. Дальше будет видно. Нам надо приглядеться к вам. Новый человек — всегда новые хлопоты.

— Но мое дело?! Я твердо намерен идти до конца!

— Если вас влечет стихийный террор — вы попали не по адресу. У нас железная дисциплина. Извольте принять наши условия или простимся.

— Я подумаю.

— Думайте. Если что — милости прошу. Нет — тоже ничего страшного. Честь имею кланяться, — Гурвинский неожиданно улыбнулся и Петр почувствовал невероятную к нему симпатию.

В Гурвинском Надин сразу же узнала Арсения и только скорбно поджала губы: опять он! К сожалению, обнаружить, где обитает этот негодяй, Ивану с Витьком не удалось. Гурвинский долго кружил по городу, а затем «потерялся» в толчее центральных улиц.

— Я был однажды на выступлении гипнотизера, — захлебываясь от возбуждения, Травкин делился впечатлениями. — Очень похожие ощущения. Он словно забрался в мою голову и приказал: люби меня.

— Как же ты удержался, как не поддался влиянию?

— Я был готов к такому повороту событий и во время встречи в кармане колол себя иголкой в палец. Так поступают шулера, чтобы не заиграться, — в подтверждение Петр продемонстрировал забинтованную ладонь.

— Мы шутим с огнем, — испугалась Надин. Думала она при этом не о репортере, а о племяннице. Бедная глупышка Олька, не в пример прагматичному и опытному Травкину, очевидно, свято верила любому сказанному эсерами слову.

Не далее как вчера, сделав трагическое лицо, племянница сообщила:

— Вы знаете, что в городе бастуют пекари? Возможно, скоро у нас не будет хлеба к обеду.

Не отрывая взгляд от газеты, Павел распорядился:

— Надюша, вели заводской пекарне увеличить дневную норму. Рабочие не должны расплачиваться за чужие глупости.

— Не беспокойся, милый. Я все устрою.

— Но другие будут голодать, — возразила Ольга. — В городе собирают деньги в помощь бастующим. Я полагаю, нам тоже следует сделать взнос.

Павел полюбопытствовал:

— Какие требования выдвинуты?

— Экономические и политические, — охотно сообщила Оля. — Уменьшение рабочего дня, увеличение зарплаты и освобождение из тюрьмы руководителей стачки.

— На наших пекарнях десятичасовый рабочий день и шестьдесят рублей зарплата. Почему твои бунтовщики не нанимаются к нам? — вскинул брови Павел. — Надюша, у нас есть вакансии?

— Конечно.

— У тебя на заводе армейская дисциплина и тюремный режим. Нормальные рабочие к тебе никогда не придут, — девочка вспыхнула от злости.

— Значит, придут ненормальные, — уронил безразлично Матвеев. — Те, кто не пьет, уважает порядок и любит деньги.

— Вечно ты сводишь разговор к деньгам, — Ольга негодовала. Очередная попытка устроить политический диспут провалилась. Доводы отца и Надин были неизменны. В городе пять больших заводов. На двух хорошо платят, но требуют пристойного поведения. На прочих — мизерная плата, двенадцатичасовый рабочий день. В итоге каждый выбирает то, что хочет.

— Не желаешь о деньгах, давай о высоких материях потолкуем. — Павел отложил газету. — На тебя жалуются. Ты забросила воскресную школу. Ребятишки то и дело спрашивают, где наша учительница Ольга Павловна, когда соизволит явиться. Что прикажешь отвечать?

— Ах, — отмахнулась Ольга, — надоела мне ваша школа. И дети надоели. Дуболомы.

Надин вмешалась.

— Мало ли кому, что надоело. Школа — твоя обязанность, работа. Пренебрегать ею стыдно. И низко. Ты ведешь себя как избалованный ребенок.

— Господи, зачем детям рабочих музыка? Зачем рисование? — проворчала Оля.

Лицо Павла окаменело.

— Детям рабочих необходимо тоже, что и дочке заводчика Матвеева. И эта дочка, пренебрегая своим долгом, позорит семью. Мне противна твоя лень, равнодушие и снисходительное одолжение. Собирать деньги в помощь всякому сброду, ты считаешь делом полезным, а учить детей тебе скучно?!

— Да, — запальчиво ответила дочка, — скучно. Вам с Надин весело, а мне скучно.

Если бы не отчаянная тоска в Ольгином голосе, скандал был бы неминуем.

Не давая мужу вставить слово, Надин проворковала: