Отец пожал плечами и наклонился со своего трона, снова потянувшись за факелом.
Я вспомнил об иссушающей боли, причиненной раскаленной кочергой. Ужас накрывал меня с головой, и я знал, что могу позволить себе утонуть в нем, сорваться в истерику, плач, в безумие — и оставаться там, пока все не закончится. Я мог бы убежать в слезах и спрятаться, оставив Джастиса на сожжение.
Я взял молоток, прежде чем рука отца коснулась факела. Потребовалось некоторое усилие, чтобы поднять его. Джастис дрожал и смотрел на меня, скуля и зажимая хвост между ног, ничего не понимая и чувствуя только страх.
— Размахнись хорошенько, — посоветовал отец. — Иначе придется размахиваться снова.
Я посмотрел на ноги Джастиса, его длинные быстрые ноги, шерсть, слипшуюся от масла, железные скобы — что-то типа тисков из камеры для допросов — впившиеся в пасть, кровь на металле.
— Прости, отец. Я никогда не буду воровать. — И я имел в виду именно то, что сказал.
— Ты испытываешь мое терпение, мальчик.
Я видел холод в его глазах и задавался вопросом: почему он всегда ненавидел меня?
Я поднял молоток ослабевшими руками, дрожащими так же, как дрожала собака. Я поднял его медленно, выжидая, когда же отец это скажет. Скажет: «Хватит, ты все доказал».
Но этих слов я не услышал.
— Ты его сломаешь, или он сгорит, — сказал отец.
И с криком я позволил молотку обрушиться.
Нога Джастиса сломалась с громким щелчком. Мгновение не было никакого другого звука. Конечность теперь выглядела иначе: верхняя и нижняя части сходились под неправильным углом, в вершине которого выпирала белая кость, перемазанная красной кровью. Затем раздался вой, полный ярости, Джастис рвался из оков, пытаясь бороться. Уйти от боли.
— Еще раз, Йорг, — сказал отец.
Он произнес это тихо, но я услышал его сквозь вой. Какое-то время смысл его слов не доходил до меня.
Я сказал: «Нет», но не дал повода тянуться к факелу. Если он возьмет его, он не отступит. Это я хорошо понимал.
На этот раз Джастис знал, что означает поднятый молоток. Он всхлипывал, скулил, просил, как могут просить только собаки. Ослепленный слезами, я размахнулся и ударил. Телега загремела, Джастис дернулся и взвыл, заливая кровью свои оковы, в его сломанной ноге лопнуло сухожилие. Я сломал ему вторую ногу.
Рвота застала меня врасплох, горячая, кислая, она хлынула изо рта. Я ползал в ней, давясь и задыхаясь. Почти не слыша слов отца: «Еще раз».
Когда третья нога была сломана, Джастис уже не мог стоять. Он рухнул на телегу, обгадившись. Как ни странно, он не рычал и не скулил. Вместо того чтобы, когда я рядом корчился от рыданий, дотянуться до моей глотки, он уткнулся в меня носом. Прижался, как прижимался Уильям, когда плакал, разбив коленку или не получив желаемое. Братья мои, вот такие они глупые, собаки. Вот таким глупым я был в свои шесть лет, позволив слабости завладеть собой, давая миру рычаг, с помощью которого можно согнуть железо, сковавшее мою душу.
— Еще раз, — сказал отец. — У него еще осталась одна нога, не так ли, сэр Рейлли?
И на этот раз сэр Рейлли не ответил своему королю.
— Еще раз, Йорг.
Я посмотрел на Джастиса, переломанного, слизывающего слезы и сопли с моих рук.
— Нет.
Отец взял факел и бросил его в телегу.
Я откатился от внезапно взметнувшегося пламени. Невзирая на то, что мое сердце просило меня сделать, тело вспомнило кочергу и не позволило мне остаться. Вой из телеги обессмыслил все, что было раньше. Я называю это вой, но это был крик. Человек, собака, лошадь… Когда нам так больно, все мы звучим одинаково.
Тогда я резко крутнулся, и хотя в шесть лет руки у меня были слабые и неловкие, я схватил молот, он показался мне страшно тяжелым, и метнул его. И если бы мой отец замешкался и не отклонился, я бы стал королем обеих земель. Но молот лишь задел его корону, свернув ее набок, ударился в стену за его троном и упал на пол, оставив на камнях Зодчих неглубокий шрам.
Конечно, мой отец был прав. В ту ночь я должен был усвоить урок. Собака была моей слабостью, а мужчина, имеющий такую слабость, не может победить в Войне Ста. В этой войне может победить мужчина, абсолютно лишенный слабостей. Маленькая уступка, и в следующую секунду ты услышишь: «Еще раз, Йорг, еще раз». И в конце концов то, что ты любишь, сгорит в огне. Отец преподнес мне хороший урок, и я был бы ему благодарен, если бы я мог простить выбранное им средство обучения.
Во время своего бродяжничества по дорогам я строго следовал отцовскому уроку: всем правит сила, не знающая жалости. Дороги укрепляли мой юношеский максимализм, и я верил, что трон будет мой, если я усвою уроки Джастиса и тернового куста. Слабость — как инфекция: раз вдохнул, и она разъест тебя изнутри. И все же я не знал, несмотря на все мои пороки, смогу ли преподнести такой урок своему сыну.
Уильяму никогда бы не понадобились такие уроки. Он с самого начала имел стальной стержень, всегда был умнее и жестче, несмотря на то, что был на два года младше меня. В ту ночь он сказал мне: «Я бы сразу метнул молоток. Я бы не промахнулся. И тогда я стал бы королем, и наша собака осталась бы с нами».
Через два дня я сбежал от своей няни и стражника, мне нужно было попасть на помойку за рыцарской конюшней. Северный ветер, еще по-зимнему студеный, бил по лицу ледяными струями дождя. Я нашел останки нашего пса: воняющая смолой и гарью черная бесформенная масса, очень тяжелая, как оказалось. Но я тащил, потому что обещал Уильяму похоронить нашего волкодава, мы не хотели, чтобы он гнил на помойке. Я тащил останки пса две мили под ледяным дождем по Римской дороге. Дорога была пустой, если не считать одного-единственного торговца, который проехал в своей повозке, низко опустив голову, прячась от непогоды. Я притащил останки Джастиса к девочке с собакой и там похоронил, вырыв яму в грязи окоченевшими руками, мне самому хотелось окоченеть и ничего не чувствовать.
«Здравствуй, Йорг», — сказала Катрин. И больше ничего…
Ничего? Но я же помнил ту страшную ночь! Помнил обходную тропу к кладбищу Пер-Шез. Я жил с этим много лет и… Что спрятано в той шкатулке, и какого черта я хочу это вернуть?
У многих людей внешность обманчива. Мудрость может прятаться за глупой улыбкой, смелость может смотреть глазами, полными слез и страха. Но брат Райк — исключение, его внешний вид выдает всю его подноготную. Низкие надбровные дуги, глупое выражение лица, изуродованного старыми шрамами, маленькие черные глазки смотрят на мир с первобытной злобой, черные волосы топорщатся на огромном черепе грязной щетиной. И если бы Бог вместо тела гиганта и бычьей силы дал ему слабое тело карлика, это был бы самый жалкий и презренный карлик во всем христианском мире.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});