Оттого отчасти он и угнал в феврале за границу. Да и слежка насела: выходил только в сумерках, встречался только ночью. Да и ноги его нигде никогда не застаивались, всегда тянуло, что в другом месте он нужней.
Когда идёшь, идёшь пешком – вообще легче, ото всего. Всё, что внутри мутит, – в ходьбу уходит. И легче. Сейчас оставался времени запас до следующей встречи-и попёр, попёр Шляпников по Большому Сампсоньевскому, многовёрстному, прямому. И говорили уши сзади: никого.
Большой Сампсоньевский сегодня многолюдней обычного: рабочие не на работе. Кто – по улице шатается, кто – вместо баб в очередях у мясных, у молочных.
Отмахивали ноги, и подходил он ближе к заветным местам, где и сам проработал много. В 14-м году – так под видом “француза”.
Это – весело было придумано! Французский паспорт, французский токарь, приехавший деньгу подшибить в Петербурге. Пять копеек в час не доплачивают – увольнялся, знайте западные законы! И своим рабочим – мало кому открылся, но сбивались вокруг него послушать, как он, подавляя володимерский выговор и изумляя всех быстрыми успехами в русском языке, рассказывал на Лесснере и Эриксоне про Ленина, про Мартова, для них легендарных почти. Пользуясь своим иностранным положением, под жандармские заботливые предупреждения с честью к козырьку, легко проходил кордоны в черноту Выборгской стороны, бушующей революционными песнями под гармошки, – куда жандармам казалось страшно. Что был за июль Четырнадцатого! Какие надежды!… И через несколько дней, тем же “французом” с нафабренными усами и в котелке, врезав ногти в ладони, со смесью гордости и боли смотрел, как рабочие шли на призывные пункты с красными знамёнами – увы, так же и царские рядом неся, увы – сдавая пролетарские знамёна мировому шовинизму. И весь реванш был для “француза” – не снять котелка перед хоругвенным “Боже, царя”…
И снова, и снова меряют ноги питерские мостовые. Сейчас его тут не ждут, фотографий не сверяют, чисто. Да и усы не те, и одёжка не та. И свой на проспекте столкнётся – не узнает.
Вот и “Русский Рено” по левую. А по правую, за Флюговым переулком, – низенький забор мятежного 181-го полка. Подправили забор, подбили укосины.
И опять маршируют запасные на плацу, как ни в чём не бывало.
Чуть-чуть – а не началось. Правильно, Юрка: это дело – всегда гаданное.
И солдат этих никто судить не собирался, оказывается. И матросам, оказывается, никакая смертная казнь не грозила, 102-я статья, никакой там казни. Из двадцати шестнадцать вот уже и оправданы начисто. А просто, объяснили теперь другие: Соколов – он этих матросов защитник, ему надо было оправдание вытянуть, процесс выиграть, помощь себе получить. Вот он и…
А ты…
Ах, Санек, Санек, говаривает Саша, и похлопывает-гладит по щекам, простодушие тебя погубит, сковырнёшься ты на простодушии. Не смеет революционер быть таким простым.
(И Ленин: вы, Александр, слишком доверчивый оптимист!)
Встретились с Соколовым совсем случайно. И придумал он, значит, уже во время разговора. А ты – в три минуты! На полный размах!!
Эх, погорячился…
А питерский пролетариат, отзываясь партии, – тр-рах забастовкой по главным заводам! Партия решила – пролетариат забастовал! Это – верно! Так – надо! Пролетариат – по первой листовке встал. Силища!
А матросов – из двадцати шестнадцать вот уже и на воле. А заводы – закрыты теперь.
И закрыл их – ты, представитель ЦК! И вслух – вслух нельзя об ошибке признаться: тут все полезут улюлюкать, тут – гвоздёвцам будет раздолье, гвоздёвцы спятили на обороне отечества.
Думали – только военный суд попугать. День-два – и вернуться.
А – локаут. И возвращаться – некуда. На какие заводы рабочие сами являлись – их полиция разгоняла: заперто!
И даже хуже. На закрытых воротах Рено, и на закрытых Нового Лесснера вон, на всех висят расклеенные желтоватые листы, на плохой бумаге третьего военного года.
Люди подходят, постаивают, почитывают. Не обратишь ничьего внимания и ты, если подойдёшь.
Хотя уже знаешь там каждое слово:
“Начальник штаба Петроградского Военного Округа
28 октября 1916 г.
Директору… завода
Начальник Округа приказал лишить отсрочки призыва и немедленно призвать на действительную военную службу рабочих вашего завода, военнообязанных рождения 1896 и 1897 годов. Списки означенных рабочих немедленно представьте воинскому начальнику и в полицейский участок, а с военнообязанными произведите расчёт”.
И тому сегодня – третий день.
И хотя не видно проводов, белых узелков, бабьего воя. И расчёт производят вряд ли – какой дурак за ним пойдёт при закрытом заводе? И списки воинскому начальнику если и отосланы – этим ещё не решено, у воинских начальников служба своя, они и призванным дают отсрочки поступить на другой завод (тут поможет и гвоздёвская группа, использовать их). Да тот же самый завод своих новобранцев, уже в шинелях, гляди, к своим же станкам и вернёт.
И хотя призываются только два самых юных возраста, кто и рабочим-то стать не успел.
Но если это спустить, уступить военному сапогу – кончилось рабочее движение в России.
А не уступили – и вон бродят хмурые-хмурые по Большому Сампсоньевскому, без дела.
Локаут. Lock-out! Наружу вас!
Укрепилась гнилая власть. Решилась-таки.
Самое удивительное: как они решились? У них давно уже смелости нет.
Вот на этом и просчитался.
Побрёл налитыми ногами, как перед самым Улеаборгом.
И гордость: во сила! Не точно считано, и меняется каждый день, есть такие фабрики и такие забастовки, что и в ста саженях о них никто не знает, только фабричная инспекция, ну пусть не 120 тысяч, а 60, – о-го! В Копенгагене, кто карандашами приторговывает, представить такое в России – можно?
Сейчас бы отступить пролетариату, как победителю, в благоразумном порядке. А нет, схвачено: локаут. И – воинский призыв.
И – страх: такого испытания ещё не бывало. Можно всё сорвать в один раз. Сам указанья давал: сражаться рано, не готовы. И вдруг – дал сражение.
Резьбу нарезать – тщательная медленная работа. Расчёт диаметра. Расчёт шага. Обратные повороты – стружку выкидывать. Смазка.
А сорвать – дурак сорвёт: лишнее крутани один раз.
И какой же выход? Просить милости? У фабрикантов? У властей? Жертвовать призывниками? уволенными?
В том и дело, что это не выход. Правильно срублено было, неправильно, – а теперь только вперёд!
В борьбе выход – только вперёд!
Но точит шашень виновную грудь, про себя только знающую вину: ах, Санька-Санька, погорячился!
__________________________
Тяжёлые-тяжёлые ноги. И мокрые.
И не доспано, и в брюхе пустовато. Поесть бы уже. Литовская… Гельсингфорсский… Казармы Московского полка. Мимо Эриксона побыстрей, тут всё-таки могут узнать… И на Эриксоне объявление то же… Каждый переулок тут знаешь, не читая. Каждый двор, не заглянув в подворотню.
А вот почему ещё тяжко так. Не потому что ты, председатель Всероссийского Бюро ЦК, может быть, ошибся, и какие это будет иметь последствия для партии и даже для всей России, а: просто закрытые заводские ворота. Для рабочих – закрытые. И закрытые – тобой. Рабочим.
Ещё не знал никаких социалистов, ещё не прочёл ни одной брошюры, а уже грезил: эх, кабы Бог послал мне стать вольным мастеровым! к станку бы приобчиться! тогда б нигде не пропал. И с этой надеждой – в Вачу, и в Сормово, и на Невский судостроительный (набавляя года себе в паспорте), и на Семянниковский, – да сбили: послали гайки умечать в лоб старикам, сознательность им передавать. И уволен по чёрному списку. И покатился, покатился в революцию, в тюрьмы, как будто вниз и легче, а мечта всё равно тянет наверх: стать металлистом первого класса! рабочим быть – и до гробовой доски!
И вот есть уши, глаза настороже. И ноги ходучие. И голова варкая. А руки – руки всего главней. И лучшие дни твои – не в стачках, не в комитетах, не на демонстрациях, не в эмиграциях, – а когда входишь во всё это шумно-весёлое зубчатое, шестеренчатое, червячное, коленчатое, и каждое движение понимаешь, и его приспособляешь, и от стариков слушаешь себе простые похвалы, а потом и от мастеров, – вот когда ты на своём истинном месте! И по субботам ссыпаешь в карман весомые, какие бывают только честно заработанные, денежки.
Потом – среди токарей немецких, французских, английских. Не тот Интернационал, какой собирается в манишках на конгрессы, а вот этот – коренной и основной, в цеховых проходах – в блузах, куртках, гетрах, в пятнах масла, ботинками по стружкам, что ухом не схвачено, то досмотрено глазами, и с гордостью идёшь по Вемблийскому заводу, first turner, рабочий-механик, в общем – славный мастеровой всемирного отечества. А другим – ворота закрыл. Это – как?