Читать интересную книгу Россия в войне 1941-1945 гг. Великая отечественная глазами британского журналиста - Александр Верт

сотрудничестве характеризуются как наглость со стороны клики, виновной в стольких вероломных актах по отношению к Советскому Союзу. Тем не менее остается фактом, что Малик согласился четыре раза увидеться с Хирота.

Несмотря на все это, миссия Хирота провалилась, и японское правительство теперь пыталось установить непосредственный контакт с Советским правительством в Москве. 12 июля император решил послать в Москву принца Коноэ, и японскому послу в Москве Сато было поручено уведомить Советское правительство о желании императора. Но все было напрасно. В советской «Истории войны» говорится:

«Предложение японских правящих кругов осталось без ответа со стороны Советского правительства, которое в те дни готовилось к Берлинской конференции руководителей трех великих держав. На конференции советская делегация полностью проинформировала своих союзников о «мирных» маневрах Японии. Все попытки японских империалистов вызвать раскол антифашистской коалиции остались безуспешными»[250].

В Потсдаме американские военные поинтересовались, когда точно Красная Армия нанесет удар на Дальнем Востоке. Начальник советского Генштаба генерал Антонов подтвердил, что все будет готово к 8 августа, но что многое зависит от результатов советско-китайских переговоров, начавшихся в Москве незадолго до Потсдамской конференции.

Как мы сейчас знаем, американцы в период Потсдамской конференции уже не были, в сущности, заинтересованы в участии СССР в войне с Японией.

Вот что пишет Черчилль:

«17 июля [в Потсдам] пришло известие, потрясшее весь мир… Это значит, сказал Стимсон, что опыт в пустыне Нью-Мексико удался. Атомная бомба создана».

Первой же мыслью Черчилля было, что теперь в войне против Японии можно обойтись без Советского Союза.

«Нам не нужны будут русские. Окончание войны с Японией больше не зависело от участия их многочисленных армий… Нам не нужно было просить у них одолжений… Я сообщил Идену: «Совершенно ясно, что Соединенные Штаты в настоящее время не желают участия русских в войне против Японии».

Не было никакого сомнения, писал он, что атомная бомба будет использована.

«Сложнее был вопрос о том, что сказать Сталину. Президент и я больше не считали, что нам нужна его помощь для победы над Японией… Мы считали, что эти войска [советские войска на Дальнем Востоке] едва ли понадобятся и что поэтому козырь Сталина в переговорах, которым он так успешно пользовался против американцев в Ялте, исчез».

А далее следовало любопытное признание:

«Но все же он был замечательным союзником в войне против Гитлера, и мы оба [Черчилль и Трумэн] считали, что его нужно информировать о новом великом факте, который сейчас определял положение, не излагая подробностей»[251].

В конечном счете был избран следующий образ действий. Решено было ничего не писать. Взамен этого Трумэн предложил:

«Я думаю, что мне следует просто сказать ему после одного из наших заседаний, что у нас есть совершенно новый тип бомбы, нечто совсем из ряда вон выходящее, способное, по нашему мнению, оказать решающее воздействие на волю японцев продолжать войну».

Черчилль согласился с этим «планом»[252]. И вот как это было сделано:

«24 июля, после окончания пленарного заседания… я увидел, как президент подошел к Сталину, и они начали разговаривать одни при участии только своих переводчиков. Я стоял рядах в пяти от них и внимательно наблюдал эту важнейшую беседу. Я знал, что собирается сказать президент. Важно было, какое впечатление это произведет на Сталина. Я сейчас представляю себе всю эту сцену настолько отчетливо, как будто это было только вчера. Казалось, что он был в восторге. Новая бомба! Исключительной силы!.. Какая удача!.. Я был уверен, что он не представляет всего значения того, о чем ему рассказывали… Если он имел хоть малейшее представление… то это сразу было бы заметно… Ничто не помешало бы ему сказать: «…могу я направить своего эксперта… для встречи с вашим экспертом завтра утром?» Но на его лице сохранилось веселое и благодушное выражение… «Ну, как сошло?» – спросил я [Трумэна]. «Он не задал мне ни одного вопроса», – ответил президент»[253].

Здесь я должен добавить один очень важный исторический момент, который превосходным образом ставит точки над «i»› в рассказе Черчилля.

Когда в 1946 г. я в частной беседе спросил Молотова, было ли Советское правительство информировано в Потсдаме, что на Японию будет сброшена атомная бомба, он, казалось, удивился, подумал с минуту и затем сказал: «Это сложное дело, и на ваш вопрос следует одновременно ответить и «да» и «нет». Нам говорили о «сверхбомбе», о бомбе, подобной которой еще не было, но слово «атомная» не употреблялось».

Впоследствии я часто думал, был ли ответ Молотова совершенной правдой, и полагаю, что это так. Если бы Трумэн действительно сказал Сталину, что новое оружие представляло собой не просто «сверхбомбу», но атомную бомбу, то почти немыслимо, чтобы Сталин принял это известие так спокойно и весело, как рассказывает Черчилль, и ничего не предпринял в этой связи.

Несомненно, ничто в поведении Сталина или других советских представителей в Потсдаме, после того как им сообщили о новом оружии, не давало понять, что случилось что-то совершенно необычное. Их планы в отношении Японии не изменились ни на йоту. Переговоры с китайцами возобновились в Москве после возвращения Сталина из Потсдама. Не было никакого намека на то, что советские руководители стали проявлять большую нервозность, чем раньше.

Если в этих переговорах с китайцами по вопросу, уже заранее одобренному как Рузвельтом, так и Черчиллем, и было что-то странное, так это то, что китайцы старались затянуть переговоры. Бирнс впоследствии объяснил, что скрывалось за этой тактикой проволочек: «Если бы Сталин и Чан Кайши еще продолжали вести переговоры, это могло бы задержать вступление Советского Союза в войну, и японцы за эти время могли бы капитулировать»[254]. А 23 июля Вашингтон как раз и попросил Чан Кайши затянуть московские переговоры.

На первый взгляд эти советско-китайские переговоры, продолжавшиеся две недели до Потсдамской конференции (с 30 июня по 14 июля) и еще неделю после Потсдама (7–14 августа), представляли собой простую формальность. Правда, Ялтинское соглашение гласило, что «соглашение относительно Внешней Монголии… портов и железных дорог требует согласия генералиссимуса Чан Кайши», но, с другой стороны, в нем говорилось:

«Президент [Рузвельт] примет меры к тому, чтобы было получено такое согласие… Главы правительств Трех Великих Держав согласились в том, что эти претензии Советского Союза должны быть безусловно удовлетворены после победы над Японией».

Тем не менее переговоры по упомянутым выше вопросам и относительно договора о дружбе и союзе с Китаем, также предусмотренного в Ялтинском соглашении, не закончились, как это ожидалось, до вступления Советского Союза в войну 8 августа, то есть через два дня после того, как на Хиросиму была брошена атомная бомба.

Несомненно, что после этого события Чан Кайши хотел бы уклониться от соглашения с СССР, но это вряд ли представлялось возможным, учитывая твердые обязательства, взятые Рузвельтом и Черчиллем в Ялте, а главное, пожалуй, из-за того, что в этот момент в Маньчжурию вступили мощные