нас глупцами за то, что мы соблюдаем его законы, — снова заговорил старик. — Но мы этим никому не причиняем зла, никого не задеваем. Мы молчим, когда другие народы поносят нас вот уже две тысячи лет. Но вчера сказал сын племени Коген: нет бога! И мы отвечаем: жив бог! Он — сущий, и нет границ его бытию. Единый — и нет конца его единству. Он был прежде всего сущего, и нет начала началу его. Наш бог — освободитель наш, твердыня наша среди скорби в годы притеснений. Наше знамя и прибежище, чаша еврейства. Да будет прославлен господь, властитель мира! А вы, сын племени Коген, никогда не говорите, что нет бога! Довольно, если скажете: я не верю в бога. Не познал еще бога. Не нашел еще бога. Мы не верим, а знаем: он есть и царствует. Не верим, а знаем: он пошлет мессию. И скоро, ибо мера страданий народа его переполнилась. А сегодня мы пришли сказать вам и просить вас: Исаак, сын Иосифа, возвратитесь к своему народу! Бог сам даст вам возможность познать его. А мы поможем вам советом и молитвой. Вот — мы предлагаем вам все, что у нас есть. И это больше, чем вам сегодня надлежит знать.
Старик кончил. Его руки дрожали мелкой дрожью, и пятна на щеках алели над желтой бородой.
«Какая сила убеждения! — думал Иво Караджич. — Какая мощь и какая опасность! Любая попытка привести к согласию двух людей с мыслями и языками более различными, чем у рыб и птиц, — заранее обречена на неудачу».
Он встал, ничего не ответив. У него было одно желание: бежать отсюда! Назад в Европу!.. Бедная Ганеле…
Отделившись от общей группы, к Иво Караджичу подошел вплотную Соломон Фукс. Презрительно покачав головой и взмахнув руками, он заговорил тихо, конфиденциальным тоном опытного торгаша:
— Не обращайте внимания на Мордхе, господин Караджич! Он — старой школы и не понимает того, что происходит в мире. Я даже не знаю, как эта школа до сих пор существует… Выйдемте со мной на минутку в соседнюю комнату. Мы договоримся, я не сомневаюсь. Вы не знаете здешних глупцов. Это на самом деле было бы для всех нас несчастьем. Но речь идет просто о формальности…
Иво Караджич отрицательно покачал головой и опять повернулся к старику.
— Господа, — сказал он, чувствуя, что все, что он скажет, прозвучит нелепо или бестактно. — Благодарю вас за любезность и доброжелательное отношение, особенно вас, уважаемый господин, — он взглянул на старика. — Я с большим удовольствием обсудил бы с вами вопросы, которые вы здесь подняли. Но, боюсь, разговор будет долгий. Эти вопросы нельзя решить несколькими словами, а сейчас мы уже не договоримся. У меня нет времени. Я ищу Ганичку Шафар. Ваш дружеский прием позволяет мне рассчитывать, что вы не будете чинить мне препятствий. Потом, если пожелаете, я буду весь в вашем распоряжении.
Он отворил дверь в соседнюю комнату, в которую заглядывал ночью, но она была пуста, как он и предполагал.
Он догадывался, где прячут Ганеле. Ночью ему подсказали это русины, а утром подтвердил Двуйло. В саду стоит маленький обветшалый домик деда Абрама, — старая кухня, где летом готовят для работников. Очевидно, Ганеле там.
Выйдя на галерею, чтобы спуститься во двор, Иво Караджич остановился в изумлении.
Большой двор, окруженный каменной стеной, был полон народу. Собралась чуть не вся еврейская Поляна. Мужчины, женщины, дети.
Сперва Иво Караджич подумал, что они смотрят на него, но тотчас же понял, что все взгляды устремлены на кого-то находящегося за его спиной. Он быстро обернулся. Сзади стоял бедр Мойше Каган. Он подавал людям какие-то знаки, но Иво Караджич не успел их понять.
Толпа вела себя спокойно. Чувствовалось скорей напряженное ожидание, чем вызов. Иво Караджич встал у перил, минуту соображал. Было ясно, что одному ему с четырьмястами не справиться. Через каменную стену, окружавшую двор, он видел, что за забором москалевой хаты стоят русины, с любопытством ожидая дальнейших событий. Происходящее нисколько их не касалось; оно интересовало их только как зрелище. Заметил также, что по улице ходят двое караульных, но и им не было до всего это никакого дела; спор идет между господином и евреями, а им за караул заплачено. Что ж, в конце концов они правы, Иво Караджич не станет их звать.
Но вдруг в тишине прозвучал враждебный призыв:
— Бей его, собаку!
Кто-то неистово рвался к галерее. Ах, это тот паренек в широком пальто колоколом! И, словно подстегнутый этим выкриком, раздался женский голос:
— Проваливай, откуда пришел!
Это напрягала свой голос Брана Якубович. Ее поддержала Малка Абрамович:
— Ко всем чертям!
Мальчишки оглушительно засвистали в два пальца. Предводителями у них были Рива Каган и его верный друг Бенци.
Шлойме Кац изо всех сил старался пробраться сквозь толпу. Иво Караджич сунул руку в карман за браунингом. Но у перил галереи появился Мойше Каган.
— Шлойме, назад! Моментально! Не пускайте его! — крикнул он. — А тебе я дома покажу — будешь знать! — пригрозил он своему Риве.
Шлойме Кац грозил кулаком в сторону галереи и что-то шипел про убийство. Но толпа преградила ему дорогу; его стали бранить, толкать со всех сторон и не пропустили. Шлойме Кац, конечно, забегал вперед: страсти еще не разгорелись по-настоящему, и применять насилие было слишком рано.
Только Брана Якубович могла померяться со Шлойме темпераментом:
— Пустите его! Он прав! Пускай этот убирается!
Но тихий Мойше Каган превратился во льва.
— Тихо, тихо! Ведь договорились! А ты разыгрывай генерала у себя дома, — крикнул он Бране, и все засмеялись. — Нами нечего командовать. Лучше бы Пинхесу скомандовала, чтоб знал свое место! Кто отвечает: вы или мы?
По той страстности, с какой Мойше говорил все это, Иво Караджич понял, что толпа раздражена против него, пришельца.
Бедр говорил по-еврейски и при том так быстро, что Иво Караджич ничего не понимал. А сознание, что его, торговца, которого вряд ли обманули бы где-нибудь в Европе, обманывают здесь, на родной земле, удручало и сердило его.
Он опять облокотился на перила.
— Я тоже хочу кое-что сказать вам… — начал он.
Но двор огласился неистовыми криками. Никто не хотел его слушать. Мальчишки снова начали свистать, заложив два пальца в рот, причем Рива отвернулся и скорчился, чтоб отец не видел, а Бенци Фукс защищал бога в открытую.
Иво Караджич был опытный оратор и привык к шумным сборищам. Он спокойно стоял, не пытаясь унять толпу. Он ждал. Оглянулся на галерею. Никого нет. Выборные еврейской общины скрываются или ушли.
Как только