Любопытно, что, по словам протопопа Аввакума,{149} он однажды подверг себя подобной же пытке, почувствовав влечение к женщине, пришедшей к нему на исповедь.
В древлепечатном «Прологе», еще не редактированном св. Димитрием Ростовским, было чересчур много подобных историй, которые Феофан Прокопович{150} относил впоследствии к разряду «пустых и смеха достойных басен». Н. С. Лесков лукаво обработал некоторые из них в своих «Легендарных характерах».{151} Один, под 20 июня, напоминает несколько приключение, рассказанное Руфином Аквилейским. Некий великий старец «преступи обет целомудрия» с родственницею своею, пришедшею навестить его в пустыне.
«Это сейчас же сделалось известно необычайным случаем. В этой же самой пустыне, на некотором расстоянии, жил другой старец, который нимало не интересовался тем, что произошло у соседнего старца, но он пошел почерпнуть воды и только что погрузил свою чашу в воду, как „чаша перевернулась“. Старец удивился, потому что до этого случая чаша у него никогда не переворачивалась. Он второй раз зачерпнул чашу, но чуть ее поставил, как она перевернулась. Тогда пустынник подумал: „Верно, это по усмотрению Божию“.
А так как он в одиночестве никак не мог себе разъяснить, к чему ему давалось такое знамение, то он, не теряя времени, пошел к другому пустыннику, но в один день не дошел, а заночевал дорогой под стенами идольского капища и тут обо всем узнал. Случилось так, что в этом капище именно в ту ночь собрались бесы и в чрезвычайной радости завели шумное торжество, и стали хвастать, что соблазнили одного известного и опытного пустынника, причем не раз называли соблазненного и по имени.
Это был как раз тот, к кому шел путешествующий. Но путник хотя и смутился этим, однако все-таки пришел к тому, который пал в грехе с родственницей, и, поздоровавшись, спросил у него:
— Что убо сотворю, отче, — егда наполню чашу водой и она во время снедения превращается?
А тот посмотрел на него и вместо ответа сам предложил вопрос:
— А что убо аз сотворю, яко аз впадох в блуд?
— Да, я это уже знаю, — отвечал гость, — я слышал об этом „в церкви идольстей“.
Тогда преступивший обет целомудрия старец, как только услыхал, что о нем даже дьяволы говорят, вскочил и отчаянно закричал:
— Ну, если это так, то тогда уже все равно — я брошу пустыню и пойду в мир.
Но тот брат, у которого чаша переворачивалась, отговорил его от этого, а присоветовал только прогнать от себя родственницу.
Старец послушался и исправил житие свое».
Не всегда, однако, бесы, доведя подвижника до падения, повергали его в самоотчаяние: бывали люди крепкие, которые умели утешить себя в том смысле, что «сие есть не грех, но токмо падение». В «Прологе» же, под 21 мая, рассказывается, как «один брат вышел из скита на речку, чтобы почерпнуть воды, и вдруг заметил там на берегу „жену перущу ризы“, то есть прачку, моющую одежды, и „прилучися брату пасти с нею“. По совершении же этого греха брат зачерпнул воды и понес водонос в скит свой, но его облепили бесы и стали кричать ему в уши: „Чего идешь в скит! Тебе теперь там уж не место; оставайся теперь с прачкой!“
Брат этим очень смутился, но сейчас же понял, что бесы этак хотят совсем отбить его от пути спасения, и сказал:
— Чего вы ко мне вяжетесь и для чего мне досаждаете! Я не хочу отчаиваться!»
Само собою разумеется, что, по мере того как аскетизм фанатический в течение веков перерождался в аскетизм лицемерный, плутоватые теории, что «сие есть не грех, но токмо падение», забирали все большую и большую силу и находили все усерднейшее применение. Но даже в самые поздние века аскетизма (например, в русском старообрядчестве XVII и XVIII веков) никогда не было недостатка в фанатиках, которые принимали искушения демона во образе жены совершенно серьезно и били, увечили или даже убивали чересчур ретивых своих поклонниц, вообразив их переодетыми бесами. Такой случай с насмешкою рассказывает в романе своем «В лесах» (ч. III, гл. 9) знаменитый расколовед П. И. Мельников-Печерский, автор, благодаря которому самое слово «искушение» вызывает ныне улыбку у читателя: так удался этому писателю тип молодого певца и начетника, благочестивого бабника Василия Борисовича, с постоянною поговоркою на устах:
— Ох, искушение!..
Но смешные анекдоты не уничтожают действительность, которая на этой почве порождала преступления без вины виноватых преступников, расправлявшихся с женщинами, повинными только в неуместной влюбчивости, со всею страшною свирепостью, какую мог накопить многолетне сдерживаемый гнев против лукавого беса, неуловимого вечного врага.
Чаще всего бес, искушая пустынника, не заходил в соблазнах своих до такого яркого реализма, как подсыл женщин или собственное воплощение в женщину, а довольствовался тем, что будил и раздражал желания, не находящие удовлетворения. По рассказу Григория Великого, дьявол однажды охватил таким сладострастным соблазном св. Бенедикта, но суровый подвижник справился с собой: разделся донага, лег в терновник и катался в нем, покуда колючие шипы не выгнали из тела наплыв адской страсти. Еще гораздо грознее вылечил себя другой инок в IV веке.
«Был, — читаем в Патерике, — один подвижник в скиту. Враг приводил ему на память одну женщину, весьма красивую собой, и сильно возмущал его. По смотрению же Божию пришел в скит другой брат из Египта: он между разговором сказал, что умерла жена такого-то. А это была та самая женщина, которою возмущался брат. Услышав об этом, брат взял ночью свой хитон и пошел в Египет; открыл гроб умершей, отер хитоном гниющий труп ее и возвратился с ним в свою келью; положил этот смрад возле себя и, сражаясь с помыслом, говорил: „Вот предмет, к которому ты имеешь похоть, — он пред тобою, насыщайся!“ Таким образом он мучил себя сим смрадом, доколе не кончилась его борьба» (Тарновский).
Тех, которым дьявол не умел нанести никакого другого вреда, он мучил сладострастными снами и ночными галлюцинациями. Бессознательный и, следовательно, безответственный грех такого рода не мог быть опасен сам по себе, но наводил уныние, как симптом дурного общего состояния отравленной души, и развращал ум воспоминанием о развратном видении. Словом, говорит Тарновский, от страстных помыслов нельзя было уйти даже в пустыне, и они — к удивлению — прорывались даже там, где для них, по-видимому, преграждены были все пути. В этом отношении любопытен следующий рассказ Патерика. «Некий инок пришел в скит с маленьким сыном, который еще питался молоком и не знал, что такое женщина. Когда сын сей пришел в мужской возраст, то демоны представляли ему ночью женские образы. Он открыл отцу своему. Старец подивился. Случилось однажды сыну быть с отцом своим в Египте; увидев там женщин, он говорил отцу своему: „Вот те самые, которые ночью приходили ко мне в скит“. Старец отвечал ему: „Это иноки населенных мест, сын мой; иной вид имеют они, и иной — пустынники“». При этом удивился старец: каким образом демоны в скиту могли показать ему женские образы?
Третье любимое искушение дьявола — возбуждение гордости и самодовольства — бывает причиною тех его явлений, когда он осмеливается брать на себя вид святых, ангелов, Девы Марии, Христа, Бога Отца. И предшествующей главе было рассказано, как в подобные сети бесы поймали Исаакия, затворника Печерского.{152} В монастырях хорошо знают это искушение и предупреждают новичков не вверяться его обману. Путем таких видений Сатана обыкновенно добивается от своих жертв страшного греха — самоубийства, к которому он некогда так неудачно убеждал Иисуса, предлагая Ему броситься с кровли Иерусалимского храма. Рассказывают об одном иноке по имени Эрон, который, пятьдесят лет прожив в пустынном монастыре, истязал плоть свою так сурово, что не ослаблял поста даже на Пасху. Однажды ему явился дьявол в образе ангела и приказал броситься вниз головою в колодезь, что Эрон немедленно и исполнил, рассчитывая, что останется невредим и чудо это явит перед всеми великую его святость. Но вместо того он страшно разбился, монахи едва могли его вытащить, и спустя три дня он умер самым жалким образом. Легенда относится к 1124 году. Губерт Ножанский,{153} скончавшийся в том же году, рассказывает плачевную историю юноши, который, впав в грех прелюбодеяния, отправился замаливать его к св. Иакову Галицийскому.{154} Дьявол явился к нему под видом этого святого и приказал ему — в виде эпитимьи — сперва оскопиться, а потом перерезать себе горло. Богомольный юноша повиновался, и был бы он, как говорят о самоубийцах, «черту баран», если бы не смилостивилась над ним и не возвратила его к жизни Святая Дева. Так что поплатился он за свое легковерие, подобно королю Родригу в змеиной пещере, отдав только то, чем согрешил.