Но кто позадей, значит догадался, поднял и кинул – сколотого острого льда кусок – в городового! Тот схватился, кровью залитый, шибко залитый, и шашку выронил.
А как кровь пролилась – побежали через них. И кто-то по пути из снежной кучи выдернул – лопата! Она ещё страшней, если размахнуться!
Не рубят! Пробежали.
– Ура-а-а-а!
На Невский теперь! (А зачем – сами не знаем).
А задних там оттеснили, они вопят:
– Кровопийцы, хлеба!
– Опричники!
– Фараоновы рожи!
А нам дорога пока свободная, ноги лёгкие:
– На Невский!
* * *
Не так понимать, что жизнь города прекратилась. Всё себе шло.
В редакции газеты «Речь» готовились к годовщинному банкету, будет сам Милюков и все вожди ка-дэ.
Из Луги приехал ротмистр Воронович (скоро мы о нём узнаем), сидел в Гвардейском экономическом обществе – никаких беспорядков не заметил, и никто ему не обмолвился.
Да и многие в городе ничего не заметили. Генерал Верцинский на извозчике по городу ездил, ничего не видел, только слышал с Невского шумы. Вечером поехал в театр, как многие.
Да сам премьер-министр князь Голицын испытал сюрприз, что не мог проехать обычной прямой дорогой от себя с Моховой – и в Мариинский дворец, на заседание правительства. Пришлось крюку дать.
На совете министров в этот день были разные рутинные дела, городских волнений не обсуждали: и Протопопов на заседание не явился, а беспорядки эти сегодня от полиции переданы властям военным, с них и спрос.
11
Брякнула звонком, ворвалась Вероника с Фанечкой Шейнис:
– Ой, тётеньки, на минутку! Литературу зря брали, сейчас не до неё, положить, с ней и влипнуть можно, как Костя!
У Вероники – быстрота движений и решений, с прошлой осени, новая.
– Какой Костя?
– Мотин приятель, Левантовский, из Неврологического. Речь кричал к рабочим, полиция схватила, а в кармане сложенный лозунг на бязи: «Да здравствует социалистическая респу…»
– Ты что, тоже будешь речь к рабочим говорить? – тётя Агнесса с одобрением.
– Не знаю, как придётся! – смеялась Вероника.
И толстенькая добродушная Фанечка:
– Как придётся. А почему б и нет?
– Вероня, Фанечка, подождите, поешьте немного! – хлопотала тётя Адалия.
– Ой некогда!
– Ну вот паштета. И холодца. – Уже тарелки ставила.
Девушки присели как были, в шубёнках и в шапочках, на края стульев.
А тётя Агнесса, сильно волнуясь, третью спичку ломая перед ними, в досаде:
– Вот, задержала ты меня! Разве можно в такие часы дома сидеть! Мы всё пропустим! Что видели, девочки? Где, расскажите?
Паштет пошёл, однако. И с непробитыми ртами:
– Сперва у Сименса-Гальске, на 6-й линии. Кричали им, свистели. Сперва не шли, а потом хлынули – ну, тысяч пять…
– …Да больше! Семь тысяч! – выкатили из ворот…
– …И – к Среднему! А конные городовые – ну, куда, их мало! А тут же близко – казаков человек десять, и полиция позвала их на помощь…
– А они!!! При всей толпе, ни слова не отвечая! – молча простояли! толпу пропустили! – и за толпой поехали, опять молча!!
– Сзади! За толпой! Как будто ни в чём не бывало! Сияли девочки.
– Да скоро и в переулок свернули.
Самим стыдно!
– Это поразительно! Казакам – и то стыдно!!
– А один казак пику обронил – так ему из толпы подали, по-дружески!
– Да-а-а! – дрожащую папиросу тянула, тянула тётя Агнесса и расхаживала по столовой.
А тётя Адалия на стул опустилась и сидела с зачарованной улыбкой.
– А потом толпа разделилась. Мы пошли с той, которая к Гавани. Тут стали ломать заводские ворота снаружи, чтоб и этих снять, подковный завод.
– Нет, ещё раньше вот тут, на 18-й линии, лавку громили – и на улицу хлеб выбрасывали, прямо на мостовую!
– Дожили мы, Даля, дожили! – Агнесса ходила и всеми суставами выхрустывала. – Казаки переменились!!! Ну, тогда им конец!
– Трамвайщики из депо с утра не хотели выезжать: обеспечьте сперва хлебом!
– Да им езда! Один вагон толпа уже стала толкать, опрокинуть. А солдаты за плечи оттаскивают, вагон спасти, потеха!!
– Гимназисты – марсельезу поют, народ учат!
– Вообще – настроение у всех, тётеньки! Идите и вы скорей, ещё что-нибудь увидите! А мы – побежали. Если Мотя позвонит, скажите не учимся! Да он и сам, конечно!… А Саша не звонил?
– Надо вызвать стрельбу! Добиться стрельбы! – напутствовала тётя Агнесса. – А так – всё пропадёт даром, поволнуются и кончится.
Фанечка уже утаскивала Вероню. Захлопнулась за ними дверь.
– А Сашу – не могут заставить давить? – сильно тревожилась тётя Адалия. – Учреждение не должны бы?
– Ну, Сашу ты не знаешь? Уж он никогда!
– А если заставят всех военных?
Агнесса закурила новую, но тут же стала гасить:
– Нет, пошли! А то я одна пойду. Ты подумай: может быть именно этого дня и ждали, именно его мечтали на календаре увидеть – все, отдавшие…
Прислушались у форточки. Как будто издали – рабочая марсельеза, голосами молодыми.
– Эх, – махнула рукой Агнесса и пошла одеваться, – и марсельезу не так поют, разучились с Девятьсот Пятого.
12
24-го, в пятницу, вызвали один взвод учебной команды Волынского запасного батальона в караул на Знаменскую площадь. Командовать послали штабс-капитана Цурикова, весёлого лихого офицера, после ранения доздоравливающего в запасном, не знающего тут ни солдат, ни даже всех унтеров. А в помощь ему назначили фельдфебеля 2-й роты той же учебной команды старшего унтер-офицера Тимофея Кирпичникова – поджарого, с хмуроватым неразвитым лицом, короткой шеей, уши плоские прижаты. Давний волынец, ещё с мирных лет, унтер того типа, который службу знает отлично, – может, ничего другого, но уж её-то знает.
Из своих казарм пошли во всю длину Лиговки и в последнем доме её перед площадью спустились в просторную дворницкую, в подвал, где китайская прачечная. Там – скамьи были, можно было и сидеть, винтовки составив пирамидками. И курить, не все сразу. А снаружи – двух часовых.
Штабс-капитан не остался тут, ушёл в Большую Северную гостиницу, посидеть за столиком.
Жизнь солдатская, что-нибудь всё равно заставят: не ученье, так вот сидеть тут, в шинелях перепоясанных, друг ко дружке изтесна. Хочешь – молчи, хочешь – старое переговаривай, уже все про тебя знают, и ты про всех. Не солдатам, но дружкам-унтерам рассказывал не раз и Тимофей про свою сиротскую жизнь, разорённую семью, отца-шорника, мачеху, – и как только в армии нашёл он свой дом, да повезло ему попасть в гвардию, в Варшаву.
Это значит, для того их посадили, чтобы снаружи не видно было солдат, будто никого нету. Стесняются перед народом. А часовые у подворотни – мало ли что.
Но не так долго посидели, с часок. Прибежал Цуриков, ещё с лестницы кричит:
– Кирпичников!
– Туг, ваше высокбродь!
– Командуй «в ружьё»!
– А что такое? – Тимофей себе цену знает, не так уж сразу перед всяким офицером, не на каждую команду выстилается. Он и сам в школу прапорщиков метил, добивался. Не послали.
– Идут!
– Кто идёт?
– Да чёрт их знает, выводи!
Ну, скомандовал «в ружьё», разобрали винтовки, потопали по лестнице.
А снаружи – солнце, мороз лёгкий.
На убитом, уезженном снегу развернулись фронтом против Невского, поперёк него.
Видели: по Невскому, по мостовой, надвигается толпа. И – два флага над ней красных.
А обстановка нисколько ж не боевая: теснится публика прямо на солдатские ряды, сзади и сбоку, и подговаривает, да не отчаянно, а весело так, подбивисто: «Солдатики, не стреляйте! Смотрите, не стреляйте!»
Кирпичников, оглядясь, офицер не вблизи, тихо:
– Да не бойтесь, не будем.
И что в самом деле за задача такая: среди города, среди народа стоять – и в народ же стрелять? Солдатское ли это дело?
А попробуй – команды не выполнить?
А толпа с флагами – валит, ближе. И почерней одета и почище, и из простых и из образованных. И кричат:
– Не стреляйте в народ, солдаты!
Но и сами не верят, как играют.
Штабс-капитан стоит не слишком струной, не строго смотрит. И никакой команды не подаёт.
Кирпичников подошёл к нему, тихо:
– Ваше высокбродь, они ведь идут – хлеба просят. Пройдут – и разойдутся, ничего.
Штабс-капитан посмотрел, плечами пожал. Он – в вольном полёте, тут ненадолго задержался, что ему служба здесь.
Да Тимофею и самому тут надоело, но задержали его в батальоне как хорошего обучающего.
А передние в толпе замялись. Смотрят на офицера, не идут дальше, на площадь.
Штабс-капитан улыбнулся, отмахнул ладонью лихо: проходи, мол, проходи!
Толпа разделилась – и стала огибать оба фланга солдатского строя. Сперва робко, потом смелей.
Потом кричать стали:
– Молодцы, солдаты! Спасибо!
А дальше громче:
– Ура-а-а!
А там, дальше, на площади, – вот тебе, стали собираться к царскому памятнику на коне. Нисколько не расходятся.