числе, и прежде всего, созревшие для институциализации. Движение в эту сторону — пусть даже осторожное и неспешное — может стать дорогой к реальной Большой Европе. Авторский коллектив надеется, что проведенное им исследование ознаменует собой еще один скромный шаг на этом пути».
Глубина этих мыслей, их неординарность и конструктивность играли и будут играть большую роль в нашей дальнейшей деятельности.
Э. Н. Крылатых
Профессор
Жизнь яркая, жизнь глубокая
Подумать только — ведь я был знаком с Николаем Петровичем 55 лет! Из них мы по-настоящему дружили лет двадцать. Во всяком случае, в 70–80-х гг. не было, кажется, ни одного дня рождения Николая, на котором я бы не был в качестве тамады. После того как он женился на Гюле, свои дни рождения он отмечал дома, был всегда примерно один и тот же состав гостей, среди которых выделялся, пожалуй, самый близкий друг Николая, тоже покойный Станислав Шаталин.
Первое впечатление от Николая было: элегантный, чистенький, румяный, улыбающийся мальчик. Всегда с иголочки одетый, с обязательным белым платочком в верхнем кармане пиджака, он резко отличался от всех нас, еще выглядевших «по-совковому». Что-то в нем сразу чувствовалось «не совсем наше», что-то особенное. Я только недавно поступил в ИМЭМО, был уже кандидатом наук, а Николай был аспирантом в Институте экономики стран социалистической системы, который располагался с ИМЭМО в одном здании. Так мы и познакомились, он сразу удивил меня интересом к проблемам развивающихся стран, чем мы занимались в отделе, который создал Виктор Тягуненко. И Николай быстро стал своим в нашей компании «третьемироведов», подружился с Тягуненко, Степановым, Аваковым, Рымаловым, Солоницким, Оксаной Ульрих и Леной Брагиной. Его научные интересы все время находились на грани «между социалистическим лагерем и третьим миром». Забегая вперед, скажу, что впоследствии мне довелось быть (редкий случай!) оппонентом у Николая на обеих защитах диссертаций — и кандидатской, и докторской.
Когда мы познакомились, он был еще женат на Юле, удочеренной внучке Хрущёва, и, следовательно, был в какой-то степени вхож в самую верхнюю верхушку советского истэблишмента, но это не чувствовалось абсолютно. Ни малейшего снобизма, ни даже намека на то, что он приобщен к «верхам» и стоит на голову выше простых смертных. В этом сразу были видны хорошее воспитание и настоящая интеллигентность. Собственно, иначе мы бы и не сблизились, ведь разница в возрасте была приличной: я был старше на десять лет, и мой жизненный путь был совершенно иным. Я в юности пять лет был рабочим, он принадлежал к «сливкам общества». Но моментально почувствовалась какая-то взаимная тяга, как говорят американцы, «химия». Мне, по крайней мере, с самого начала было с ним удивительно хорошо, легко, приятно и в то же время интересно. Как-то сразу попали «на одну волну», нашли общий язык, и выявилось удивительное сходство взглядов и вкусов, впоследствии только укреплявшееся. Я был поражен, откуда у этого «кремлевского юноши» такое понимание жизни, внутренних и мировых проблем.
Удивительно, но факт: за все десятилетия нашего знакомства у нас ни разу не было ни малейших размолвок, никакого обострения отношений. Не припомню случая, когда один из нас говорил другому резкие слова. В моей жизни это совершенно необычное, уникальное явление. Мы со Шмелёвым как-то сразу «притерлись» друг к другу, понимали один другого с полуслова и с каждым годом убеждались, что одинаково смотрим на все основные вещи.
При этом люди мы были по своей структуре совершенно разные. В отличие от меня, Коля был невероятно общительным, компанейским человеком: казалось, что он со всех сторон окружен друзьями, все время проводит в компаниях, ресторанах, застольях. Мало знавшие его люди и представить себе не могли бы, что этот самый человек находит время для того, чтобы писать и научные трактаты, и книги. Я и сам никогда не мог понять, как Николай умудряется сочетать в себе различные свойства и способности, как он умеет переключаться от своей исключительно бурной, насыщенной светской жизни к серьезнейшим, требующим глубокого раздумья в уединении исследованиям экономики.
Одно время мы были близки в самых разных сферах. Были женщины, которые на одном этапе своей жизни любили его, на другом — меня. Это никогда не влияло на наши взаимоотношения. А уж выпито было немало за эти долгие годы! Иногда добраться до дома после ужина на квартире у Коли было целой проблемой. Пить он был, как все знают, большой мастер, и я об этом упоминаю, так как иначе облик этого незаурядного человека был бы неполон. При этом я никогда, ни единого раза не видел его пьяным. Под хмельком, навеселе — сколько угодно, но все ему нипочем. Поразительный организм. Вообще в Николае была заложена такая жизненная сила, в него был вставлен такой мощный аккумулятор (сколько ни разряжался, сам собой заряжался опять, пока не иссяк окончательно), что можно было просто изумляться и восхищаться.
Карьера Николая была столь же противоречивой, неоднозначной, многокрасочной, как и сама его натура. Был период, когда он был «невыездным», точно не знаю почему. Однажды, если не ошибаюсь, его жену и дочь пустили отдыхать в Венгрию, а его «зарубили». Он смирился с мыслью, что его будут тормозить, и однажды сказал мне: «Если будет удобно, поговори при случае с Иноземцевым (директором ИМЭМО) о том, что хорошо было бы образовать в институте отдел по изучению истории мировой экономики. Я мог бы его возглавить, работы хватит на всю жизнь». Я засомневался, нужно ли это Иноземцеву; Николай ответил: «Ну убеди его, ведь это надо для респектабельности института!» Излишне говорить, что ничего из этого не вышло.
Но вдруг — неожиданный зигзаг. Николай попал в ЦК КПСС, если память мне не изменяет, в лекторскую группу. Стал пользоваться соответствующими привилегиями, познакомился с «ответственными работниками», особенно с Александром Николаевичем Яковлевым. Кстати, вспоминаю, как он мне рассказывал такую историю: на следующий день после защиты докторской диссертации Николай встретил Яковлева, который пожал ему руку и сказал: «Вот, Николай Петрович, со вчерашнего дня резко увеличилось число людей, которых вы можете послать на …».
И книги стал писать одну за другой. Писал и раньше, но не публиковали. И вдруг — как прорвало! Все мы, его друзья, просто ахали, получая от него в подарок очередную книгу: какой диапазон, какая способность заглянуть в прошлое, уловить что-то главное, дойти до сути, пройти в самую глубину. То наша сегодняшняя жизнь, а то — Иван Грозный, а вот еще — последняя любовь Гёте! Как сил хватает,