Читать интересную книгу Печали американца - Сири Хустведт

Как-то даже неловко со знанием дела рассуждать о том, что творится в душе в подобные минуты. Возможно, я надеялся, что все кончится по-людски, а когда вышло иначе, сорвался. Возможно, на меня очень подействовала его молитвенная поза, и я почувствовал, что стрелять в человека во время молитвы — грех. В общем, в голове у меня помутилось, и повел я себя, по солдатским меркам, недопустимо: кинулся с кулаками на лейтенанта, кричал, что его пристрелить мало. Меня оттащили в сторонку, дали пару раз по физиономии, чтобы привести в чувство. Я пришел в себя, мне было стыдно за то, что я наделал. По словам лейтенанта Мэддена, в опасности были наши жизни. Сам-то он мог бы уберечься от разрыва гранаты, а вот мы — нет. И он готов был взять грех на душу за то, что произошло, но не за то, что могло бы произойти с нами. Японец, наверное, угодил в какую-то передрягу, помешался и блуждал вот так несколько дней, пока на нас не наткнулся. Но как он отбился от своей части? Он же кем-то командовал? Почему он прятался, но не спрятался? После этого случая я как-то ожесточился. Полгода спустя мы оказались в Японии. Тогда-то я и начал переживать случившееся по новой, каждую ночь, как ложился спать.

Отец пишет, что японец сидел в траве «скорчившись», а потом принял молитвенную позу, наверное, опустился на колени, возвел глаза к небу, умоляя о милосердии, может, сложил перед собой руки. И тут раздались выстрелы. Я лежу, а на мне, прям сверху, Харрис, Родни Харрис, только без головы. Оторвало ему голову. Сонины крики по ночам. Кошмары, мучившие моего деда. Навязчивые воспоминания. Фрагменты. Осколки, которые так и торчат. Мне всегда казалось, что память о каких-то страшных событиях — войне, изнасиловании, рушащихся зданиях, несчастных случаях, когда ты был на волосок от смерти, — не похожа на другие воспоминания. Она существует в сознании обособленно. Я всегда это чувствовал, беседуя со своими пациентами, но теперь мои догадки получили экспериментальное подтверждение. Если посмотреть результаты позитронно-эмиссионной томографии у больных с ПТСР, то на трехмерных изображениях отчетливо видны яркие цветные участки, показывающие усиление кровообращения в правом полушарии и структурах лимбической системы,[24] древней и старой коры, а также уменьшение притока крови к коре левого полушария, контролирующего речевой центр. Пережитое потрясение находит выход не в словах, а в криках ужаса, иногда сопровождаемых зрительными образами. Слова помогают структурно выстроить историю происшедшего, но внутри самой истории зияют пустоты, которые ничем не закроешь. За время войны мой отец успел повидать убитых, японский офицер был не первым. Значит, дело не в этом. Он не оборонялся, рука его не тянулась ни за гранатой, ни за пистолетом. Поднимись над схваткой. Молю тебя. Помоги мне. Может, этот охваченный смертельным страхом человек напомнил отцу кого-то другого, также на коленях молящего о снисхождении? Может, в его позе, исполненной страха и покорности, Ларс Давидсен увидел метафорическое воплощение некоего образа, который не умел облечь в слова.

Это был первый мамин вечер в Нью-Йорке.

— Когда Ларс умер, ветра не было, — сказала она. — Шел снег, много часов подряд валил тяжелыми мокрыми хлопьями. Какое-то время, пока Инга не приехала, я была с ним одна. Он уже не приходил в сознание. Я сжимала его пальцы, терла руки и лоб, и в этот момент дверь у меня за спиной открылась. Я совершенно явственно почувствовала, что в комнату кто-то вошел, может, сиделка, но когда оглянулась, то никого не увидела. Это повторилось трижды. И ты знаешь, я не испугалась. — Она медленно покачала головой. — Просто приняла как данность.

Мать сидела напротив меня за столом, положив перед собой бледные руки. Большие голубые глаза напряженно смотрели в одну точку.

— Ларс просто не мог бы продолжать существование, которое влачил в последнее время. Я это абсолютно точно знаю. Но его смерть все равно не укладывается в голове. И самое немыслимое — невозможность что-то ему рассказать. Когда я куда-то иду, с кем-то встречаюсь, я по-прежнему думаю: «Надо бы побыстрее сказать об этом Ларсу» или «Вот Ларс порадуется, как узнает», а потом понимаю, что рассказать-то некому.

На ее губах появилась еле заметная улыбка, теперь глаза смотрели куда-то внутрь себя. Так прошла минута, потом она протянула вперед обе руки и взяла ими мою. Сколько я себя помню, она всегда именно таким образом брала меня за руку: зажмет ее между ладонями и гладит, гладит, не отпуская.

Между воспоминанием и воображением не существует четкой границы. Слушая пациента, я не занимаюсь «достраиванием» недостающих фактов из истории болезни, а стараюсь нащупать тенденции, первопричины эмоций, ассоциативные связи, которые могут помочь нам вырваться из замкнутого круга мучительных повторов и перейти к отчетливо сформулированному пониманию. Как утверждает Инга, мы сами сочиняем себе судьбы, и эти придуманные истории неотделимы от культурного контекста, в котором мы существуем. Бывают, однако, ситуации, когда автобиография беззастенчиво подменяется измышлениями, обманом или откровенной ложью, и тогда необходимо делать хотя бы чисто формальные различия между придуманным и непридуманным. Сомневаться в истинности чужих слов — занятие неблагодарное, тут рукой подать до подозрений, а в психотерапии, с ее доверительной атмосферой, это прямая дорога в никуда. Работая с пациенткой Л., я впервые ощутил подобную неуверенность в апреле и сейчас отчетливо вижу, что это был переломный момент как для нее, так и для меня.

Почти полгода хорошенькая, кокетливо одетая мисс Л. напряженно сидела на краешке стула, плотно сдвинув колени и потупив глазки, и откровенничала о мире привилегий, больших денег и небрежения. Развод родителей, когда ей было всего два года от роду, череда материных любовников, ее долгие поездки с ними то в Аспен,[25] то в Париж, то на юг Франции, где они снимали дома или квартиры, потом, естественно, разрывы, истерики, запои, швыряние денег направо-налево в магазинах, череда гувернанток и нянек для маленькой мисс Л., ненавистная мачеха, вторая жена отца, ненавистные двое детей от этого брака, редкие отцовские звонки и случайные подарки, две частные школы, к которым она не испытывала ничего, кроме отвращения, попытки самоубийства, лечебницы, три недели в каком-то мерзопакостном колледже, ее отвергнутые возлюбленные обоего пола — все, как один, негодяи и негодяйки, ее отвергнутые психотерапевты, все — воплощенная некомпетентность, занятия, которые она начинала и бросала по причине полной тупости преподавателей, друзья, которых растеряла, работа, которую потеряла, периоды пустоты, чувство оторванности от жизни, грандиозные замки на песке, вспышки ярости. Все люди в ее жизни делились на две категории: ангелы и демоны, причем переход из одной категории в другую был минутным делом.

— Я решила к вам обратиться, — сказала мне она в самом начале, — потому что вы лучше всех. Мне вас порекомендовали.

Я тогда ответил, что психотерапия не оперирует понятиями «лучше» или «хуже», что это тяжкая совместная работа, а она вместо этого ждет доброго гения, ей подавай богом посланных родителей-друзей-врачей. Выслушав мою тираду, она светло улыбнулась и пропела:

— Я просто уверена, что вы сможете мне помочь.

В гениях я ходил недолго. Ее швыряло из крайности в крайность, меня она считала то спасителем, то душегубом, а я все острее чувствовал свою уязвимость и обиду. Сохранять спокойствие было и без того сложно, а у нее еще появилось обыкновение в худую минуту ополчаться против меня, и эти ее метания становились для меня нестерпимыми.

Сейчас в ее голосе звенели пронзительные, визгливые ноты.

— Моя мать говорит, что я должна простить ее и все забыть. Вы можете себе это представить?

— У меня было ощущение, что вы не поддерживаете отношений с матерью.

— Не поддерживаю. Она сказала мне это при нашей последней встрече. И вообще, почему вы меня перебиваете? Я спросила вас, можете ли вы себе это представить, а вы меня перебили!

Ее ярость была для меня как пощечина.

— Ваша мама искренне надеется на то, что вы все забудете и простите ее, это я себе очень хорошо представляю. Интересно другое: вы не виделись с матерью почти год, но говорите о ней с такой злостью, словно поссорились только что.

Я заметил, что руки мисс Л. сжались в кулаки. В течение нескольких секунд она молчала, потом процедила:

— Вы имеете мне сообщить еще что-нибудь, мистер Всезнайка?

— Я не все знаю про вас, поэтому не знаю, что вам сообщить.

— Не знаете — учитесь. Если я принуждена разговаривать с профаном, то чего ради я вообще сюда хожу?

— Может быть, ради этой самой злости? Цепляясь за меня, как за ее объект, вы тем самым цепляетесь за отношения между собой и матерью. Раз есть хотя бы злость, есть надежда. Надежда на перемены.