Читать интересную книгу Погоня за дождем - Иван Подсвиров

У нас тоже комбат, капитан Уваров, отчаянный был командир. Погиб от шальной пули, - как бы дополняя рассказ Гордеича, вспомнил тесть. - В батальоне я служил командиром роты, потом, как простились у братской могилы с Иваном Семеновичем, - комбатом. Всегда его помню живого. Солдат знал как свои пять пальцев, находчивостью отличался дьявольской. Однажды в моей роте украли у молодого бронебойщика яловые сапоги.

Выстроил я роту, так и сяк объясняю: "Товарищи, мол, бойцы! Если кто пошутил над ним - то хватит, верните обувку. Неудобно бронебойщику жаться в одних портянках". Молчат. Никто не сознается. Тут, как на грех, появляется Иван Семенович. Нюх у него особый. Узнал о краже, молча обошел строй, пригляделся к лицам, с припрыжкой отскочил на левый фланг и ни с того ни с сего командует: "Рота, пригнись!" Бойцы удивились, но команду исполнили, пригнулись. "Вытянуть руки к носкам сапог!" Вытянули, ждут, какая команда последует дальше. А тем временем Иван Семенович двигается молодецким скоком на правый фланг и тихо так приговаривает: "Гляди на него, пригинается ниже всех. - И вдруг как крикнет: - Ты что там пригинаешься, глаза прячешь? Совестно? Не надо красть сапоги!" Это он наобум, ни к кому не обращаясь, крикнул, а вор испугался и, чтобы его не заподозрил комбат, взял да и выпрямился, поднялся выше всех. "Ага! подбегает к нему Иван Семенович. - Рядовой такой-то! Стыдно! Сейчас же верните сапоги бронебойщику и впредь не занимайтесь крохоборством. На первый раз я вам прощаю". Мы так и ахнули.

Вот это комбат! Какой выкинул финт!

- На психику жал, - догадался Матвеич. - Вор не смекнул.

- Именно на психику. Грамотный был капитан. Три курса университета за плечами! А тот солдатик, новобранец, горит как мак: "Сапоги отдам. Черт, мол, попутал".

С той поры за ним не водилось этого грешка. Закончил войну героем: вся грудь в медалях.

Опять старики проговорили до полуночи. Воспоминания о грозных днях войны возвышают их в собственных глазах, наполняют гордостью за давно минувшую огневую молодость. Мне иногда не верится, что Гордеич с Матвеичем отлично воевали, не однажды глядели в глаза смерти, выручали друзей из беды и делились с ними последней коркою хлеба, последней щепоткою табака. Но так действительно было: в том убеждают факты и медали на их пиджаках... Отметив первую качку и проявив небывалую щедрость, отныне они будут экономить на каждом пучке лука и с нетерпением ждать обеда, приготовленного тестем из его личных запасов, будут с удовольствием пить молоко, купленное им на ферме, у чабанов.

14 июня

На ранней зорьке с флягами меда и мешками чабреца укатили домой наши компаньоны. Ульи Матвеича замкнуты: "гирьки" плотно висят под крышками. Когда он замкнул ульи? Ночью или в утренних сумерках?

Парило. К обеду собрались тучи, и хлынул дождь, сильный, порывистый, с ветром. Тесть радовался:

- Собьет жару, дело наладится!

Дождь загнал нас в будку и шел в продолжение всего дня, бушевал в посадке, брызгал водяной пылью в окна. Жулька забилась под брезент будки Матвеича, свернулась клубочком, в тоскливом одиночестве глядя умными, немигающими глазами на дорогу, почти сплошь налившуюся холодными лужами.

Стемнело, дождь шумел. В отдалении зигзагами извивались и уходили в землю молнии, отблески их, дрожа, гасли в лужах.

- Промочит на штык, - говорил тесть. - Трещины затянутся, травка помолодеет.

Наверное, так же напористо льет и в балке, над хутором, над пасекой Гунька. И Тоня, наверное, не спит, вглядывается в темный шелестящий сад, в отблески молний.

15 июня

Дождь прекратился за полночь, но тучи не разошлись, грузно осели и висят над степью, навевая уныние. К обеду поднялся ветер и разметал их в клочья. Но небо попрежнему мглисто-серое, неприветное... Грустно! От сильных порывов ветра клонятся деревья. Ветер не восточный, медовый, а западный, с ознобным холодком и запахом выпавшего где-то града.

В десять утра было пятнадцать градусов. Довольно резкое понижение температуры. Тесть прав. Этот холодный "степняк" сбил жару. Если раньше мы надеялись на дождь, то сейчас молим судьбу хотя бы немного, градусов на пять-шесть, прибавить тепла.

За асфальтом, когда земля обсохла и проветрилась, начали косить эспарцет. Пусть косят. Он поблек и уже отцветает. Пчела не посещает его, а летит на бабку, и то вяло. Холодно. При нормальной температуре она могла бы садиться на синяк и шандру. Однако тесть говорит, что лето возьмет свое, тепло вернется.

...Сегодня думал о деньгах. Деньги для меня никогда не были самоцелью, они лишь - средство нормального существования. Помнится, студентом я совершенно не заботился о них, кое-как растягивал на месяц стипендию и случайный приработок на выгрузке угля из вагонов, едва сводил концы с концами, но все же это обстоятельство не угнетало меня, я жил легко, счастливо, полный юношеских устремлений, и, пожалуй, тогда был нисколько не беднее удачливых молодых людей, которые запросто могли спустить за один вечер стипендию, ведь родители им ни в чем не отказывали. Да! Эта разница в средствах не тревожила меня и не задевала сознания, потому что духовно я был свободен и, следовательно, равен со всеми. Но равенство нарушилось, как только я женился. Я почувствовал это сразу, что и было моим первым жизненным уроком. В сущности презирая деньги как таковые, испытывая равнодушие к их накоплению, я стал мучительно думать о них, приняв на себя обязанности мужа. Вот еще одна добавочная истина: если нельзя быть свободным от общества, то от жены и ее притязаний - тем более. Даже от хорошей, идеальной жены. Постепенно во мне крепла и в конце концов стала убеждением мысль о том, что недостаток в средствах, материальные лишения сковывают развитие таланта, а зачастую и губят его, если человеку изменит присутствие духа.

На контрольном убыток - надо крепиться.

16 июня

Вернулись компаньоны. Действительно, возле Красногорска выпал град, величиною с куриное яйцо, изрешетило крыши и прибило посевы, оттого и произошли непредвиденные колебания в природе.

Надежды тестя на благоприятный исход пока не оправдываются, хотя ветер и переменил направление: дует с юго-востока. Гордеич величает его уважительно - медогоном. Но какой это медогон? В полдень стрелка весов повисла ниже нулевой отметки.

Сегодня утром тесть ходил в хутор Беляев. Там он понял, что мы выбрали неудачную стоянку: на юру, на семи ветрах. В зной у нас нектар испаряется, в прохладные же дни - чересчур холодно, тогда как в балке держится умеренная погода. Гунько и сейчас не обходится без навара. В следующем году, по мнению тестя, нужно обязательно учесть ошибку.

В хутор он наведывался неспроста, не ради обыкновенного любопытства, а чтобы доподлинно выведать все плюсы Гунька и прикинуть, нельзя ли тайком в новом сезоне прилепиться к нему соседом, купив какую-нибудь завалюху, а потом ежегодно приезжать сюда с пасекой, заодно отдыхать, как на даче. Оказалось - можно.

Он присмотрел себе хату под соломой, с крест-накрест заколоченными окнами. Бросовая усадьба: большой фруктовый сад, неизвестно для кого плодоносивший, запущенный, в бурьяне, огород, через который протекал ручей. Хозяев он не встретил и оттого не выпытал, намерены ли они сбыть хату и какую цену просят за нее, если продают.

Идея его мне понравилась. Купить бы хату, переделать ее в дачу с верандою и каждое лето наезжать в хутор, писать в заповедной тиши. И тестю выгодно обосноваться на одном месте и по-стариковски, с мудростью Сократа взирать из балки на суетный мир, да покачивать медок. Мотание по степи, связанное с каждодневным риском, ему не по возрасту.

- Да, это великолепная идея! - сказал я. - Надо не упустить хату.

- Не упустим! - озорно подмигнул мне тесть. - Только не говори о ней никому.

В этот день явился к нам лукавый гость - Филипп Федорович.

- Сидите? Кукуете? - говорил он, пожимая нам руки. - А вам известно, что в Тахте зацветают подсолнухи?

Через недельку я снимаюсь. Нечего тут высиживать.

- Уже цветуть? - не поверил Матвеич. - Рано.

- Рано у барана, а в Тахте подсолнушки те! - Он открыл у "Жигулей" багажник, вынул оттуда светло-желтый подсолнух и небрежно протянул его Матвеичу: - На, полюбуйся!

- Не падалица?

- Тю! Я не охотник разыгрывать. Это вы меня тогда подкузьмили с донником. На участке сорвал, ей-богу!

Матвеич с недоверием и одновременно с завистью принял подсолнух, дунул на яркие вялые лепестки, провел ладонью по шершаво-липкой корзинке и передал Гордеичу.

- Липнеть. На такой подсолнух пчелы не сядуть.

- Я на чужом поле сорвал. На моем подсолнух мировой.

- Сильно цвететь?

- Только распускается. Через недельку полыхнет.

- Аж не верится.

- В Беляеве шапочки завязались, а в Тахте и подавно. Тахта! Самая теплая точка! Не зевайте, ребятки. Тут уже толку нема. Обзёл!

С этими словами Филипп Федорович сел в "Жигули"

и уехал, пожелав нам спокойной ночи.