Читать интересную книгу Босфор и Дарданеллы. Тайные провокации накануне Первой мировой войны (1908–1914) - Юлия Лунева

Министр финансов был против какого-либо решения, могущего вызвать войну, так как опасался, что это было бы губительно для финансовой устойчивости страны, в то время как военный министр утверждал, что армия реорганизуется и в эту минуту не находится в том положении, в котором она могла бы предпринять серьезную кампанию. Совет министров единодушно решил принять германское предложение, потому что Россия была не готова вступить в войну. «Получив указанный ультиматум, царское правительство растерялось; оно не решилось даже поставить в известность Англию и Францию о характере германского требования»[266].

Извольский уведомил французского и британского послов о том, что произошло, после того как Совет министров уже принял свое решение. Российский министр объяснил свою позицию тем, что ему не надо было удостоверяться в их взглядах, так как он знает, что Великобритания предложила бы только свою дипломатическую поддержку, а Франция еще недавно поддерживала Россию очень сомнительным образом, а «здесь дело явно пахло порохом»[267].

Николай II в письме своей матери с горечью сообщал о поступке Вильгельма II. «Германия дала нам знать, что мы можем помочь делу и предотвратить войну, если мы дадим согласие на знаменитую аннексию и если мы откажемся, то последствия будут серьезными и непредвиденными. Раз вопрос был поставлен ребром — пришлось отклонить самолюбие в сторону и согласиться. Единогласно всеми министрами это было высказано… Из-за слова аннексия наши патриоты были готовы пожертвовать Сербией, так как в случае нападения на нее Австрии мы не могли ей ничем помочь, правда, что форма и прием германского правительства их обращения к нам грубы и мы этого не забудем. Я думал, что этим еще раз хотели отделить нас от Англии и Франции, но опять это не удалось. Такие способы действия приведут скорее к обратным результатам»[268].

«Ряд этих неудач — свидание в Бухлау, аннексия, австрийский и германский ультиматумы и безусловная сдача России, — писал П. Н. Милюков, — произвел огромное и тяжелое впечатление в русском обществе всех направлений»[269]. Следовательно, вместо того чтобы поразить российское общество могуществом центральных держав, действия Германии вызвали глубокое чувство вражды к Берлину и Вене и заставили тех, кто до сих пор колебался и сомневался, искать более тесного союза с западными державами и особенно с Англией.

18 (31) марта сербский посол в Вене передал Эренталю специальную ноту, означавшую полное дипломатическое отступление Сербии. Боснийский кризис завершился.

Через месяц после кризиса российский военный агент Ермолов доносил из Лондона, что уступка России по вопросу об аннексии Боснии и Герцеговины произвела здесь довольно тягостное впечатление. «Я должен сказать, двояко тягостное: во-первых, здесь усилилось предположение о нашей слабости в военном отношении. Мне известно, что здесь в военных сферах предполагают, что будто бы наша артиллерия еще не перевооружена после войны новыми орудиями. Во-вторых, здесь усилилось чувство опасения перед Германией»[270]. Далее Ермолов сообщал, что при обсуждении военно-морского бюджета на 1909/10 финансовый год в парламенте возникла паника.

Тревога Британии объяснялась тем, что продуктивность и быстрота английского судостроения уменьшалась, а в Германии быстро увеличивалась. Английское общественное мнение, ревниво относившееся к превосходству Великобритании на море, вдруг поняло, что в настоящее время сила государства определяется не количеством судов, а только «дредноутами». В общем, через два или три года Германия может быстро догнать Англию.

Военный агент напомнил, что «уже ко времени Ревельского свидания у англичан было желание идти дальше англо-русского соглашения, заключенного в 1907 г., и, быть может, заключить с нами нечто вроде военно-морской конвенции»[271]. Ермолов задавал себе вопрос: «Если бы такая конвенция была заключена, не сильнее ли бы мы оказались перед лицом Босне-Герцеговинского кризиса, поддержанного Германией». Ермолов докладывал, что в Лондоне после уступки России в аннексионистском кризисе в парламенте открыто говорили: «Вот что значит в делах внешней политики не быть достаточно подготовленным в военно-морском отношении: а) подготовкой вооруженных сил; б) активными союзниками»[272]. В своем письме Ермолов указывал, что настало время обсудить отношение России и Англии к младотурецкому движению. «Англия нравственно сочувствует младотуркам, Германия наоборот, а мне кажется, что младотурецкое движение не может быть для России выгодно, по двум главным причинам: во-первых, оно уже несомненно приведет и привело к смутам и резне в Анатолии, близ наших кавказских границ, а во-вторых, вероятно навсегда устранит развал „больного человека“ (так Турцию стал называть О. Бисмарк, после поражения ее в Русско-турецкой войне 1876–1878 гг. и установления над ней протектората европейских держав по решению Берлинского конгресса 1878 г. — Авт.) и помешает исполнению того, что я все-таки считал бы одним из наших национальных и вековых стремлений: владение нами Константинополем»[273].

Франция, как и Англия, была удручена бессилием России. «Россия, Франция и Англия должны более, чем когда-либо, сблизиться и одновременно усиленно вооружаться, чтобы убедить противника в способности добиться уважения к себе и своим требованиям. Российский посол в Париже писал, что только таким путем можно восстановить нарушенное в пользу Тройственного союза европейское равновесие, вернуть себе утраченное влияние на Балканах и осуществить историческую миссию (Проливы)»[274].

Характеристика Боснийского кризиса дана в мемуарах Ю. Я. Соловьева, хорошо знакомого с положением дел на Балканах. Он пишет, что в Бухлау Извольского обошли не столько австрийцы, сколько англичане, на которых он при своем самомнении наивно возлагал надежды, что они дадут ему возможность осуществить давно взлелеянный в Петербурге план захвата Проливов. «Известно, как плачевно окончилась сделка Извольского в Бухлау, после которой австрийцы окончательно присоединили Боснию и Герцеговину, а мы остались у разбитого корыта на берегах Босфора»[275]. «Пребывая в состоянии военной слабости и не уверенная в поддержке партнеров по Антанте, Россия вынуждена была отступить перед фактическим ультиматумом и со своей стороны принудила Сербию к уступке Австро-Венгрии. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что Англия в ноябре 1908 г. не поддержала высказанную Извольским во время визита в Лондон готовность признать аннексию Боснии и Герцеговины в обмен на усиление позиций России в отношении Черноморских проливов. Это укрепило в Берлине надежду, что в случае войны между Германией и Россией Англия сохранит нейтралитет. Публичное унижение побудило Россию ускорять свои вооружения на суше и на море»[276].

Боснийский кризис закончился победой германо-австрийского блока. Он определил расстановку сил на международной арене, приведя к укреплению англо-русских и франко-русских союзных отношений, сплочению Антанты, а также выявил неподготовленность России к войне. Боснийский кризис 1908–1909 гг. явился одним из самых серьезных международных кризисов, предшествовавших Первой мировой войне.

После Боснийского кризиса основная задача России заключалась в том, чтобы избегать по возможности международных осложнений. Обстановка на Балканах, в Турции и Персии оставалась крайне напряженной[277]. Сознание того, что понесенное Россией дипломатическое поражение серьезно ухудшило ее внешнеполитические позиции, и прежде всего на Ближнем Востоке, серьезно беспокоило правящие круги. Сразу после кризиса в петербургских дипломатических сферах распространился слух о предстоящем уходе Извольского. Если в Австро-Венгрии и Германии были довольны таким поворотом дел, то Лондон и Париж, естественно, были встревожены[278].

Отношения Российской империи с Германией не без труда нормализовались после Боснийского кризиса. В Берлине были озабочены антигерманской газетной кампанией в России и добивались ее прекращения. Бюлов через Пурталеса предложил опубликовать ряд документов о переговорах двух держав в связи с улаживанием австро-сербского конфликта. Докладывая об этом царю, исполнявший должность управляющего МИДа Н. В. Чарыков отметил, что Германия стремится выяснить, «как Россия к ней относится и намерена относиться в будущем, в особенности в случае вооруженного столкновения между Германией и Англией»[279].

4–5 (17–18) июня 1909 г. произошла встреча русского императора с германским в финских шхерах. Обоих монархов сопровождали их министры иностранных дел. Между бароном фон Шёном и Извольским состоялось несколько бесед, посвященных главным образом обзору политических событий последних месяцев. С германской стороны последовало объяснение, что политика Германии была направлена на поддержание мира и улаживание спорных вопросов и недоразумений, которые возникли между Австро-Венгрией и Россией.