Читать интересную книгу Подружка невесты - Рут Ренделл

— Я думаю, жизнь — это одно большое приключение. Ты ведь тоже так считаешь? — начала Сента. — Мы одинаково смотрим на мир, это так, я знаю. Жизнь ужасна, прекрасна и тяжела, но большинство людей проживают ее всего лишь обыкновенно. Когда мы с тобой занимаемся любовью, наше сознание на какие-то мгновения просветляется и в эти секунды все кажется ясным и замечательным. Наши чувства сильны так, словно с нами происходит все неиспытанное, новое и совершенное. В общем, так должно быть всегда, мы можем научиться достигать этого не при помощи вина или наркотиков, а живя на пределе разума, каждый день проживая каждой ниточкой сознания.

Филипп кивал. Нечто похожее Сента уже говорила, когда они шли сюда. Самое ужасное, что он почувствовал сонливость. Больше всего ему, хорошо пообедавшему и выпившему пинту пива, хотелось бы сейчас лечь с Сентой в постель и прижать ее к себе, пока к ним обоим не придет сон. Признание в любви осчастливило Филиппа, и к нему потихоньку возвращалась страсть, пока еще тихая, что-то вроде вялого вожделения, которое может подождать, пока придет и уйдет сон, а тело согреется и расслабится. Филипп улыбнулся Сенте и протянул к ней руку.

Она отдернула руку и подняла указательный палец:

— Некоторые говорят, что для того, чтобы прожить полную жизнь, нужно совершить четыре поступка. Знаешь какие? Я тебе скажу. Посадить дерево, написать хотя бы одно стихотворение, заняться любовью с кем-нибудь своего пола и кого-нибудь убить.

— Первые две — ну, на самом деле первые три — вещи, мне кажется, не имеют никакого отношения к последней.

— Пожалуйста, Филипп, только не смейся. Ты слишком много смеешься. Есть вещи, над которыми смеяться не стоит.

— Да я и не смеюсь. Не думаю, что когда-нибудь сделаю что-то из этого списка, но, надеюсь, это не будет означать, что я не жил. — Он взглянул на Сенту, наслаждаясь чертами ее лица, большими чистыми глазами, губами, на которые он никогда не уставал смотреть. — Когда я с тобой, Сента, тогда, мне кажется, я действительно живу.

Это было приглашение заняться любовью, но Сента оставила его без внимания. Очень тихо, по-театральному сосредоточенно она произнесла:

— Я непременно докажу свою любовь, убив кого-нибудь ради тебя, а ты должен убить кого-нибудь ради меня.

Впервые с того момента, как они вернулись в эту душную комнатушку со спертым, но манящим запахом постели и мешка грязного белья, Филипп полностью отдавал себе отчет в происходящем. Он поднялся и открыл ставни и окно. Опираясь на оконную раму и вдыхая свежий воздух с Тарзус-стрит, он бросил через плечо:

— Ах, конечно! И кто у тебя на уме?

— Это не обязательно должен быть кто-то конкретный. На самом деле, даже лучше, если наоборот. Просто кто-нибудь ночью на улице. Вот, вполне сойдет. — Сента указала на некрасивую женщину за окном, обычную бродяжку, которая сидела на тротуаре, прислонившись спиной к ограде дома, прямо напротив прохода в подвал. — Кто-нибудь вроде нее. Да кто угодно! Важно сделать — сам поступок ставит тебя вне человеческого общества.

— Понятно.

Бродяжка была похожа на мешок с тряпьем, который бросили сюда, чтобы его забрали уборщики мусора. В голове не укладывалось, что это — живое существо, человек, у которого есть какие-то чувства, который может радоваться счастью и испытывать боль. Филипп медленно отошел от окна, но на стул не сел. Он облокотился о сломанную раму зеркала. Лицо Сенты ничего не выражало, но было напряженным и сосредоточенным. Ему вдруг показалось, что она говорит, как актер — явно не очень талантливый, — произносящий заученную роль.

— Я буду знать, что ради меня сделал ты, и ты будешь знать, что сделала ради тебя я, но никто больше. Мы должны будем посвятить друг друга в эти страшные тайны. Нужно понимать, что каждый из нас значит для другого больше, чем весь мир вокруг, и, если ты сможешь совершить это для меня, я сделаю то же для тебя.

— Сента, — начал Филипп, пытаясь быть терпеливым, — я же знаю, что ты несерьезно. Я знаю, что все это — твои фантазии. Ты, может, думаешь, что обманываешь меня, но это не так.

Ее лицо переменилось, глаза устремились на него. Она по-прежнему говорила спокойно, но в то же время настороженно:

— Что это — все?

— Ну, не важно. Я об этом знаю, и ты знаешь.

— Я не знаю. Что это — все?

Ему не хотелось говорить, не хотелось перечить, но, похоже, этого не избежать.

— Ладно, раз просишь, я скажу. То, что ты наговорила про свою мать, про поездки по всяким странам, про пробы и Миранду Ричардсон, — все это, я знаю, фантазии и грезы. Я не хотел говорить тебе об этом, но что мне еще делать, когда ты предлагаешь убить кого-нибудь, чтобы доказать нашу любовь?

Все время, пока Филипп объяснялся с Сентой, он готовился к тому, что придется отражать ее атаку, подобную той, что случилась прошлой ночью. Но Сента была спокойна, как статуя, она скрестила руки на груди и пристально и невозмутимо смотрела на него:

— Ты не веришь тому, что я говорю, Филипп?

— Как же я могу верить, когда ты такое рассказываешь? Конечно, кое-чему я верю…

— Хорошо. Чему ты не веришь?

Филипп толком не ответил ей:

— Слушай, Сента, я не против того, что у тебя есть свои фантазии: многие люди фантазируют, таким образом они делают свою жизнь интереснее. Я не против того, что ты выдумываешь что-то о своей семье и актерской карьере, но, когда ты начинаешь говорить об убийствах — это так противно и бессмысленно! Сегодня воскресенье, мы могли бы сейчас где-нибудь отдыхать, на улице отличная погода, а мы вот сидим здесь, в этой, если уж совсем откровенно, противной дыре, и ты говоришь о том, как бы убить эту несчастную старуху за окном.

Сента превратилась в музу трагедии, хмурую и мрачную. Она как будто собиралась сообщить ему ужасные новости о своей семье или сказать, что все, кого она любила, погибли:

— Я говорю полностью, совершенно, от начала и до конца серьезно.

Филипп почувствовал, что лицо его исказилось, глаза сощурились, и он нахмурился, силясь угадать ход ее мыслей:

— Не может такого быть.

— Ты тогда говорил серьезно, что любишь меня, сделаешь ради меня все что угодно?

— В пределах разумного — да, — ответил он угрюмо.

— В пределах разумного! Меня просто тошнит от этого! Неужели ты не понимаешь, что наши отношения не должны строиться на разумном — они должны быть за гранью разумного?

— Да, ты действительно говоришь серьезно, — едко заметил Филипп, — или думаешь, что говоришь серьезно. В твоем сегодняшнем настроении это одно и то же.

— Я готова кого-нибудь убить, чтобы доказать тебе свою любовь, и ты должен сделать то же самое.

— Сента, ты сумасшедшая, вот что.

Ее голос теперь был твердым и отстраненным:

— Никогда больше не говори так

— Не буду. Я правда не хотел. Господи, Сента, давай поговорим о чем-нибудь другом. Пожалуйста. Давай займемся чем-нибудь. Неужели нельзя забыть об этом глупом разговоре? Не понимаю, как мы его начали.

Сента встала и подошла к Филиппу. Он почувствовал, что заслоняет лицо руками, и устыдился.

— Я тебя не обижу, — она говорила с презрением. Положив свои детские руки ему на плечи, Сента уставилась на Филиппа. На каблуках она была выше и без труда могла смотреть прямо в глаза. — Ты отказываешься, Филипп. Да?

— Конечно, отказываюсь. Ты, может, не знаешь (ты ведь пока меня и не знаешь толком), но я ненавижу саму идею убийства, насилие в любой форме, если уж на то пошло. Меня не только тошнит от этого — насилие наводит на меня скуку. Я не то что не могу видеть, например, сцены насилия по телевизору, — мне просто не хочется, мне не интересно. А ты вот заявляешь, что хочешь, чтобы я кого-нибудь убил. Я что, преступник по-твоему?

— Я думала, что ты моя потерянная вторая половина.

— Ну не говори ерунды! Вся эта муть о душах, кармах, роке — чепуха, чушь собачья. Не пора ли тебе повзрослеть и начать жизнь в реальном мире? Ты тут рассуждаешь о жизни. Ты что, думаешь, что живешь, когда торчишь в этой мерзкой трущобе и спишь по полдня? Выдумываешь сказки, чтобы заставить других поверить в то, какая ты умная и замечательная? Я думал, что уже все выслушал — рассказы о поездках в Мексику, Индию (куда там еще?), о матери-исландке, о «Летучем голландце», — а теперь я слышу, что должен убить какую-то бедную старую бродяжку, чтобы доказать свою любовь.

Она зашипела, как кошка, и оттолкнула его с такой силой, что Филипп пошатнулся. Он ухватился за край позолоченной рамы, чтобы удержаться на ногах, и на секунду подумал, что сейчас весь этот огромный качающийся опасный лист зеркала с грохотом свалится вниз. Но дрогнула только цепочка, крепившая его к стене, и успокоилась, когда Филипп оперся о зеркало и схватил его двумя руками. Когда он обернулся, Сента бросилась на кровать лицом вниз и теперь извивалась в странных конвульсиях. Как только он прикоснулся к ней, она перевернулась на спину, села — и завопила. Это было ужасно: короткие отрывистые визги вырывались из ее широко открытого рта, искривленного, как у рычащей тигрицы.