Читать интересную книгу Том 1. Произведения 1902-1909 - Сергей Сергеев-Ценский

— У меня тоже есть один мальчик, Вася, тоже картошку любит… Впрочем, у меня все любят, — вставил Ульян Иваныч.

Старуха посмотрела на него строго, качнула согнутым туловищем и продолжала:

— Привили дифтерит Количке, и так же потом Петичку жалко стало, и-и-и, не дай бог! Плачем, все плакали! Уж на что барин каляный, а и тот подойдет к его кроватке: «Ты, Петюшка, не робей! Поправишься!» Где уж там такому крошке поправиться: шесть лет ведь всего… Лежит, кашляет… И ведь умненький какой был: видит, что тревожатся все, чуть он закашляется, он ручкой своей рот зажимает, чтобы не слышно было… Ну, конечно, там ему не позволяет боль-то, раскашляется — все к нему… А он, бедненький: «Вы, говорит, меня простите, я нечаянно!»… Какое уж там нечаянно! Уж что мы ни делали, как ухаживали, и Иван Степаныч все время у нас был — ничего не помогло! На третьи сутки помер. Перед самой смертушкой — ночью спать нас посылал. «Идите, говорит, спать, что вы не спите!» А барин ему: «Лекарства тебе нужно дать, а то помрешь». — «Ничего, говорит, идите, я и сам как-нибудь помру…» Хороший ты мой!.. ангельчик!.. Еще о других беспокоился…

Старуха замигала красными веками, закрестилась и заплакала.

Ульян Иваныч видел, как упрямые слезинки просачивались сквозь ее корявые пальцы, видел, как за спиной старухи из темного угла неподвижно глядел освещенный овальный лист фикуса, и слышал, как за окном, во мраке, зловеще выл ветер и хлопал по стропилам крыши отвороченным железом.

И оттого, что все это была тоска, Ульяну Иванычу стало жутко.

IV

На следующий день к обеду приехал доктор Иван Степаныч.

По-женски толстый в бедрах, он вошел утиной походкой, с развальцем. На рыжих с проседью усах его намерзли тонкие сосульки, и он на ходу отдирал их платком с красной меткой. Красное от морозу, мясистое, грубое у него было лицо и красные руки; говорил он хрипло и лающе кашлял.

За обедом Модест Гаврилович немного оживился.

Он выпил две рюмки водки и, казалось, с большим вниманием слушал, как доктор знакомил Ульяна Иваныча с своим положением земского врача.

— Допустим, был такой случай, — говорил Иван Степаныч. — Наши земцы вздумали облагать каждого приходящего больного пятачком… Хорошо! Умно! Пятачок так пятачок… Ведь этим дурам знахаркам во всяком случае больше платят, а из пятачков составляется все-таки сумма… Кхе-кхе!.. Да-с!.. А посмотрели бы вы, как мужички наши встретили такую реформу. Для мужика в данном случае пятачок — капитал… Разве он дошел до того убеждения, что болезни лечить надо? Через сто лет не дойдет! Когда прием был бесплатный, они так, для развлечения больше, в больницу лезли, а как назначили пятачок, — ведь что вы думаете? — чуть бунта не устроили! Собрались около больницы, кричат… кхе-кхе!.. кричат по моему адресу: «Пятаки наши обираешь да восседы покупаешь!» Я, знаете ли, к тому времени велосипед купил, а они его «восседом» окрестили… Кричат, знаете ли, да: восседы покупаешь! Прямо, бунт. Кхе-кхе…

— Совершенно верно, совершенно верно… Дикий народ! — покачивая головой, сочувствовал Ульян Иваныч.

— Дикий, дикий… Я вам говорю, не то что злостный какой-нибудь, а просто дикий, некультурный и обвинять его за это нельзя. Например, таким языком свои болезни излагают, что положительно ничего не поймешь. «Колчужка в животе засела», «ноги стреляют»… или, например: «Поперек в спину как шибанет!» и прочее все в таком же роде… Черт его знает, что оно такое за болезни, кхе-кхе!.. Я вам доложу, первый год чуть не каждого больного сам выслушивал, осматривал, чтобы хоть как-нибудь разобраться… Ну, потом привык, разумеется, наметался, да и болезни все однообразные…

— Так, так… А вот скажите, Иван Степаныч, пожалуйста, рука у меня болит, — так от плеча и вот до этого места (Ульян Иваныч показал немного выше локтя). Лечил, знаете ли, и так, и этак, и иодом, и припарками — все мозжит… По ночам особенно… Что бы оно такое значило?

— Невралгия, должно быть, или растяжение жил. Электричеством не лечились? — спросил Иван Степаныч, закусывая ветчиною.

— Нет, этого не пробовал, — живо ответил Ульян Иваныч. — Вот бы в сам деле попробовать электричеством, а? Вы не можете мне этого как-нибудь на досуге?

— Куда там! Кхе-кхе!.. Какое там у нас электричество? Тоже захотели! — Доктор засмеялся. — У нас хины иногда не хватает, марли не хватает, самых нужных вещей иногда нет, а вы — электричество! Обратитесь-ка с этим в земство, за насмешку сочтут!.. Мы ведь самыми примитивными средствами лечим, и публика у нас такая, что о лекарстве больше по цвету да по вкусу судит. Дашь капель неокрашенных, говорят: воды чубарахнул; дашь порошку белого цвета, говорят: муки дал… Черт им втолкует! Приходят старцы седобородые, а совсем как ребята. Может быть, действительно где-нибудь около фабрик, заводов, под городами, народ развитее, но у нас, знаете ли, только руками разведешь… Верно, и при Рюрике не глупее публика была! Спрашивается, зачем же они тысячу лет прожили?.. Сетуют там в столицах: «Ах, как это плохо: народные обычаи исчезают!» Черт с ними совсем, с этими идиотскими обычаями, пропади они совсем!.. Как будто в них все дело! И находятся же такие умные головы! Мужик зверь зверем живет, а они об утрате его обычаев скорбят… Народное образование у нас в уезде отвратительно поставлено. Чуть не везде безграмотных мальчишек или старых дев насажали, тем и ограничились. Ни авторитета, ни положения в селе такие учителя не имеют, посоветовать темному мужику ничего не могут… В школах три года учат ребят слова с буквой «ять» писать, только об этом и беспокоятся… Директора ездят, инспектора ездят; как буква «ять» поживает? Только за это и жалованье берут!.. Разве мужики не видят, что от этого никакого толку нет? Отлично видят!.. За последнее время чтение с волшебным фонарем завели, идиотским языком написанные брошюры читаются, никто их не понимает, толку, конечно, никакого, а, небось, переписка какая по этому поводу идет, формалистики сколько. Просветители!.. Сидят там в разных комитетах да распорядки дают… Нет, вы сюда пожалуйте, к этой публике ближе, в землю носом, в грязь… В облаках-то не парите, а вот прямо сюда, носом в грязь, да покажите на деле, куда вы их хотите вести, назад или вперед… Здесь на месте покажите, а мы посмотрим, так-то!.. Кхе-кхе!

Доктор совсем раскраснелся, перестал есть и смотрел на Ульяна Иваныча такими негодующими глазами, что тот растерялся и не сказал ни слова.

Против его ожиданий, заговорил Модест Гаврилович сразу горячо и сердито.

— Что вы все с мужиками своими носитесь? Это удивительное дело! Прожужжали все уши мужиком, видят в нем какую-то жертву бескровную! Вы спросите у меня, у хозяина, что такое мужик, — я вам скажу. С тридцати пяти лет, как стал арендатором, я с ним войну веду, войну, прямо-таки войну, и беспощадную! Разница в наших силах была вначале огромная: я был один — они действовали миром; я был только умен — они были хитры. Они травили своим скотом мои поля, рубили мой лес, делали стачки перед полевыми работами, и мне приходилось нанимать рабочих за двадцать верст; они поджигали мой хлеб в поле и сено в лугах, крали лошадей, портили машины… А я боролся с ними один, сам их выслеживал, сам ловил, по целым дням не слезал с лошади, по неделям почти не спал… Я огрубел с ними, одичал, а ведь я в свое время сельскохозяйственный институт окончил… Ведь в первое время я пришел к ним с открытою душою, развивал перед ними на сходках целые теории общинных сбережений, взаимопомощи, обработки земли.

Я взялся за аренду с самыми скудными средствами, но все-таки без отказа помогал им деньгами, давал вперед зимою за будущие летние работы… Что же делали они? Они меня беспощадно надували скопом, точно из принципа, не платили долгов, не приходили работать и чистосердечно считали меня дураком, как почему-то считают всякого барина. Те гадости, которые они мне делали, они делали исключительно из антагонизма, из молодечества, из убеждения, что я все равно не найду виноватого.

Я их победил все-таки и заставил относиться к себе не как к беспомощному дураку, а как к известной умственной, нравственной и даже физической силе… Да! Однажды случилось показать пятерым, что я не слабее их и физически…

Есть такие странные люди, которые думают, что мужику много дела! Есть только десять дней в году, десять дней летней страды, когда они действительно работают, много и бестолково, но ведь десять дней не год!.. Ненавижу я их, откровенно говоря, всей душой ненавижу! И за то, что нет у них никаких стремлений, и за то, что они не желают ничего знать, и за то, что самые талантливые из них, которые остаются в деревне, — кулаки или конокрады, и за то, что они, как мертвое тело, которым, как черви, питаются интеллигенты!.. Прежде, когда они мне гадости делали, я в них хоть противников уважал… Уведут, например, лошадь, я и возмущен, конечно, и в то же время отдаю должное смелости: ловко сделано… Теперь же мне шапку за десять шагов снимают… Мерзость! Гадость!.. Можете сказать, что я, капиталист, их капиталом задушил, — ничуть не бывало! Это именье, правда, я приобрел, но давно ли? Я его арендовал и за аренду сам платил по двадцать тысяч в год. Меня только свекловица и выручила; пять лет подряд полный урожай… Да и теперь, разве это имение моя полная собственность? Я все-таки должен больше шестидесяти тысяч в банк… Я их выплачу, конечно, и очень скоро, но не в этом дело. Дело в том, что я всем обязан самому себе. Я начал вот, с десяти пальцев!.