Читать интересную книгу Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Три языка, различные веры, различные надежды. Долгие зимние ночи до самого рассвета Борис и Онегавон часто коротали вместе, сидя у очага. Если при вступлении в ханское войско ритуал посвящения и присяги в мужестве и верности распространить на всех молодых воинов, но при этом в выплате налогов не приравнять славян к болгарам — значит ровно ничего не сделать; если же приравнять — неизвестно, как воспримут это сто родов. Онегавон сомневался. Бориса это пугало. Он считал, что в дальнейшем можно подумать и об общем языке для всех, но в таком случае придется ориентироваться на язык большинства, то есть славян. Сколько людей говорит на чистом болгарском языке? Горсточка! И только дома. И все же что скажут об этом сто родов? Но ведь и они не сохранили свой язык в чистом виде. Славянские слова разгуливают там, как в собственном именин. Говорили и о письменности. Все ханы до Бориса свои заветы на камнях и замечательные наставления на столбах писали по-гречески... Как быть?.. И уже совсем тихо беседовали они о старой вере предков. Говорить об этом было опасно. Несмотря на то что они были в комнате одни, оба чувствовали себя неловко... Согласно древним законам. Борис был также жрецом, толкователем знамений и заклинаний, поэтому ему было особенно трудно оспаривать старую веру. При жизни отца было как-то свободнее говорить о ее несостоятельности, но теперь?.. Хан прекрасно понимал значение того, что со времен государства Аспаруха и доныне эта вера не стала истинной верой ни для одного местного жителя! Она слишком примитивна и не может соперничать с новым учением, толкующим об общечеловеческой справедливости в добрых делах. За исключением немногих завзятых волокит, которых манило многоженство, никто не пришел омыть ноги в ее очищающем источнике, а руки — в крови обрядовой собаки...

Они боялись вслух говорить о новой вере — боялись не столько Тангры, сколько ушей ста родов. Разговор о христианском боге всегда вели с недомолвками, как бы между делом, обсуждая войны между империей и сарацинами, размышляя о тамошних пошлинах, об их непрочном мире, который все не удается закрепить; осторожно переходили к церковным обрядам, постепенно объединяющим и армян, и греков, и большую часть славян, и другие народы, населяющие империю. Эта вера каким-то образом связывала в общин узел все пути, выравнивала всех и в земном царстве, и в небесном, стремилась возвысить человека во имя справедливости, понятной и приемлемой для всех. Глядя на отблески огня, слушая потрескивание сырых поленцев, они чувствовали, что вступают в странный заговор против своего народа — ради того, чтобы сохранить его в будущем. В такой зимний вечер Онегавон первым осмелился заговорить о главном:

— Мои годы вдвое против твоих, светлейший, в случае неудачи пусть грех падет на меня.

— Я надеюсь только на тебя.

— Позволь мне вернуться к себе в Средец и сеять новые семена в моем тарканстве, и, если роды восстанут против меня, виновным буду я.

Борис долго молчал, прежде чем ответить. Его взгляд был устремлен на раскаленные угли, а рука слегка постукивала длинной головней. Каждый удар рождал сноп искр, взлетавших вверх в необъяснимой радости. Прежде чем ответить, хан задвинул головню в огонь и повернул к Онегавону полуосвещенное лицо:

— Это всего лишь один из путей, Онегавон... Если я пошлю тебя этим путем, останусь один. С завтрашнего дня назначаю тебя кавханом, моим первым помощником. Начнешь проверку ста родов. Постепенно ты соберешь около столицы тех, кто женат на славянках, других оставишь подальше. И все тихо, не привлекая внимания... Лучше тихо, да надежно, чем быстро, но неудачно. Нам обоим должно быть совершенно ясно одно: и сверху, и снизу смотрят на нас с недоверием. Удастся — значит, мы на верном пути.

Онегавон не ответил. Он молча поднял правую руку, растопырил пальцы и с легким поклоном торжественно положил ее на грудь.

Они поняли друг друга. Утром гонцы поскакали в воеводства и тарканства, чтобы сообщить всем: собирается большой совет.

8

Деян робко постучал в дубовую дверь. Он не любил нарушать сон философа. В сущности, он еще ни разу не застал его в постели, видел только склоненным над пергаментом, с головой ушедшим в известный лишь ему мир, мир тяжелых и мудрых книг, украшенных искусными рисунками из жизни апостолов и святых. Деяна не учили читать, да и для парика ли такое занятие — погружаться в мысли далеких тебе людей о других знатных людях. Они умеют толковать книги, а он кто такой? Старик, который не в силах воспринять их премудрость. Был бы молод, Деян попробовал бы овладеть ею, но старость все подавила в нем, и он был не в состоянии одолеть бесплодность своего ума и старческую усталость. Если он и заглядывал в книги, то делал это только из почтения к философу — своему благодетелю, к святой руке, вернувшей ему свободу. Никому, кроме Константина, он в монастыре не подчинялся. Эта личная преданность раздражала монахов, и они часто отравляли дни старика мелочной ядовитой злобой. Деян не был ни послушником, ни батраком, и его особое положение злило остальных послушников и батраков. Они завидовали его свободе, его праву располагать собой. В последнее время Деян согласился исполнять обязанности ночного сторожа больших ворот. Ночное бодрствование его утомляло, зато днем он мог спокойно отдыхать у дверей кельи Константина, довольный тем, что недаром ест постные блюда монастырской кухни. Старик мало-помалу освоился с жизнью святой обители и открыл довольно много изъянов в поведении братии: хитрость, фальшивую набожность, леность и криводушие. Все это было и в большом городе, но там люди не претендовали на совершенство, не считали себя слугами господа бога, как здесь. Поэтому тут он глубже переживал лукавство и ложь. Новая служба в некоторой мере скрыла от него дневные грехи монахов, зато открыла ему другое — прелюбодеяние. У молодых монахов, да и не только у них, были свои ночные дорожки, ведущие в близлежащий женский монастырь святой Магдалины. Деян тщетно пытался закрывать на это глаза. Прошлым вечером отец Пахомий вернулся с перевязанной головой: его побил дьякон Онуфрий из-за хрупкой послушницы Анисии. Деян не собирал сплетен, они сами находили его, но вместо того, чтобы злорадствовать, его душа утопала в горечи и мраке, в вопросах без ответов, в глубоком разочаровании. Тут все только и делали, что обманывали ближнего, не говоря уж о небесном судии, который смотрит сверху и все-все видит. Впрочем, все ли? Кто-то рассказывал Деяну, что звезды — это глаза всевышнего, ко ведь звезды не всегда светят, стало быть, в беззвездные ночи побеждает рогатый и развращает души! Много раз собирался Деян поведать свои тревоги философу, да все не решался. Его останавливали дрожащий огонек свечи, раскрытая книга, тени под глазами Константина. Постоянная занятость философа превращала его тревоги и сомнения в смутные сновидения, рожденные темной ночью и исчезающие поутру. Сегодня он все же осмелился постучать; монахи задумали вовлечь его в нечестивый обман, который мог сделать Деяна посмешищем.

Деян постучал еще раз и робко переступил стертый ногами порог кельи. Константин был не один. Крупная тень Мефодия закрывала окошко. Деян хотел было вернуться, но голос философа остановил его:

— Что так рано, отец?

— Прости, учитель, но с этим праздником такое творится, что я решился спросить тебя, неужели можно так делать...

— Слушаю тебя, — сказал Константин и повернулся к двери.

— Ну вот, монахи хотят, чтоб я притворился слепым и умылся слезами святого Полихрона, когда народ соберется у Стены Плача...

— И вдруг прозреть во славу святого, так, что ли? — прервал Мефодий, не оборачиваясь.

— Да, так!

— Скажи им, пусть для такого издевательства поищут кого-нибудь другого!

— Ладно...

— И еще скажи тому, с продырявленной головой, чтобы прекратил эти дикие сборища.

— Но трое хромых уже пришли, есть и слепой, вот они и хотели второго. Одного-то вчера вечером привели из какой-то деревни, заплатили даже.

— Для полного чуда остается только привести послушницу, чтоб во дворе родила! — все так же резко сказал Мефодий. — Нет, брат, придется навести порядок в этой обители. Либо здесь святое место, либо поганое... Игумен все делает через пень-колоду, того и гляди возьмет и продаст нас вместе с книгами. Не хотелось морочить тебе голову этими безобразиями, думал, чтоб ты сначала завершил наше большое дело, но больше молчать о кощунстве над верой не буду... Таких, как Деян, много. Они видят богохульство и обман, да не их мы обманываем, а себя! И эта твоя.., знатная... Неужели ты думаешь, она из-за Иоанна притащилась на праздник? К тебе она, к тебе... Знаю. И тебе следует так с ней обращаться, чтобы ей и в голову не пришло приезжать сюда еще раз.

По-видимому, разговор начался до появления Деяна, а потому он, не смея остаться, попятился и вышел, прикрыв тяжелую дубовую дверь. В сенях стояла его деревянная кровать, он влез под тонкое покрывало и закрыл глаза. В памяти всплыла прошедшая ночь... Он снова услышал скрип монастырских ворот, увидел, как расписная карета с гулом въехала во двор, из кареты вышла стройная женщина, а за ней выкатился молодой горбун с печальным лицом... Деян засыпал, и его старческий ум все пытался проникнуть в смысл последних слов Мефодия. Значит, это была она — Ирина, о которой он знал немало, но до сих пор ни разу не видел. И он заснул, так как его день кончился, началась его ночь — и день для других людей.