- Н-нет, правда, Мила... я не хотел, ты извини…
- Да я не обиделась, — она опять озорно посмотрела на него сбоку. — Может, мне понравилось…
Робка, чувствуя, что над ним издеваются, подавленно молчал.
- Давай быстрей, герой. А то мне к отцу больному надо. — Она зашагала быстрее. — Ты где живешь? С Гаврошем в одном дворе? Ну пошли, пошли…
- М-мила... нет, ты скажи правду... — на ходу спрашивал Робка.
- Какую тебе еще правду?
- Ты не обиделась?
- Вот интересно! А ты что решил, что я со всеми, да? Кого встретила, с тем и целоваться пошла, да? Ну говори, говори, чего в рот воды набрал?
- Не, я так не думал... честное слово, Мила…
- Ну спасибо, утешил! — в ее голосе снова послышались издевательские нотки. — А то я ночь не спала бы! Убивалась бы…
Зеленая луна была уже в середине неба, и звезд совсем не видно, затянуты белесой дымкой. С улицы редко доносился шум проезжающих автомобилей.
А в переулке ночной покой и пустота. Громко стучат Милкины каблучки, слышатся смутные голоса.
- Лето скоро... буду ездить на «Стрелку» купаться... Или на Воробьевы горы. Ты любишь купаться, Робка?
- Люблю…
- А плавать умеешь?
- Умею... Я быстрей всех во дворе плаваю…
... — С кем водку пил? — напряженным и приглушенным голосом спрашивала мать, Федор Иванович и бабка спали, и Люба боялась их разбудить. Она была в расстегнутом халатике, наброшенном поверх ночной рубашки, волосы распущены, под глазами темные полукружья.
Робка боялся взглянуть на мать, шмыгал носом, прятал глаза.
- Второй раз пьяный являешься. Ты что, как Егор Петрович хочешь? Или Степан Егорович тебе пример подает? С кем пил, спрашиваю!
На столе — чашки, чайник, сковородка с остатками яичницы и колбасы. Есть хотелось страшно, аж в животе бурчало.
- Я в дневнике посмотрела — двойки да тройки, так ты еще и водку пить стал? — вновь заговорила мать. — На какие деньги? Воруешь, что ли? Что молчишь? Тебя спрашиваю!
- Я нечаянно... — еле внятно промямлил Робка.
- За нечаянно бьют отчаянно, знаешь? — шипела мать.
- Знаю... я больше не буду... Ну, че ты, мам, сказал же... больше не буду, честное комсомольское.
Но на мать эти обещания впечатления не произвели, да Робка и не рассчитывал в душе, что она поверит.
- Снимай штаны... — процедила сквозь зубы мать, и лицо ее перекосилось. — Я на заводе... не разгибаюсь… все тебе, все тебе... без продыху, света белого не вижу, а ты... — Слезы потекли у нее по щекам, но это вовсе не означало, что мать помягчела душой и «разборка» на этом закончится. Роба хорошо знал это по опыту. Он стоял перед матерью, понуро опустив голову, и покорно ждал дальнейшего развития событий. «Пусть лупит... — тоскливо думал он. — Скорей бы уж только. Потом пожрать можно будет... картошка небось совсем остыла…
А Милка эта хорошая девчонка... На сколько она меня старше? Года на два, наверное, разницы... Ну, это ерунда... Бабка проснулась бы, что ли...»
И бабка, словно услышав мысли внука, зашевелилась в своем углу, отгороженном старой ширмой. Люба в это время сдернула с вешалки широкий офицерский ремень, которым подпоясывался Федор Иванович, когда шел на работу, хлестнула Робку ремнем вдоль спины, потом по плечу, по спине, сказала громким плачущим голосом:
- Не нужен мне такой сын! Не нужен! Одного потеряла! И ты мне такой не нужен!
- Че стряслось, Люба? — скрипучим голосом спросила из-за ширмы бабка. — Чего вы развоевались?
- Ничего, мама, спите! И ночью от вас покоя нету! — зло ответила Люба, утирая слезы. Запал прошел.
Робка по-прежнему покорно стоял перед ней, опустив голову, — дескать, виноват, мама, бей, не жалей.
- Ты че это, Робку, что ли, лупцуешь? — заволновалась бабка. — Нашлась Марфа-посадница! Посередь ночи! Ведьма ты, Любка, самая что ни на есть ведьма!
- Ой, мама, с вами говорить — лучше пуд соли съесть! — Люба бросила ремень на стул, процедила, отвесив Робке затрещину: — Жрать садись, полуночник! Скажи бабке спасибо, я бы тебя…
- Не тронь внука! — Кровать под бабкой заскрипела, видно, она собралась подняться. — Не то я щас встану, всех вас распатроню!
- Спите, мама, спите, чтоб вас черт побрал! — уже с истерикой в голосе крикнула Люба.
И тут проснулся Федор Иванович. Заворочался, продрал заспанные глаза, посмотрел бессмысленным взглядом, пробурчал:
- Вы поспать дадите?
- Ты, Любка, ругать ругай, а рукам волю не давай! — вновь раздался сварливый голос бабки из-за ширмы.
- О господи, м-м-м... — промычал Федор Иванович и замотал головой, повалился на спину. — Я в этом сумасшедшем доме скоро сам чокнутым стану…
- А тебя в энтом доме никто не держит, — проскрипела из-за ширмы бабка. — Ишь ты, барин какой — побеспокоили его, тьфу!
Робка схватил сковородку, вилку и двинул из комнаты, буркнув:
- Я на кухне поем и приду…
- Дайте спать, припадочные, — взмолился Федор Иванович. — Сбегу я от вас! Куда глаза глядят сбегу! Из-за ширмы раздался дьявольский смех бабки…
...На газовой плите горела одна конфорка, была открыта одна створка окна. За столом сидел Сергей Андреевич и, согнувшись, быстро писал авторучкой на больших форматных листах. Иногда он откидывался на спинку, смотрел отсутствующим взглядом в пространство.
Робка поедал жареную картошку с колбасой, исподлобья наблюдая за участковым врачом, за его творческим горением.
- Сергей Андреевич, спросить можно? — проговорил Робка. — А про что вы роман сочиняете?
- Что? — резко спросил Сергей Андреевич, очнувшись от своих мыслей. — Что ты спросил?
- Про что вы роман сочиняете? — несколько оробев, повторил вопрос Робка.
- Про что я сочиняю роман? — Сергей Андреевич, как сомнамбула, вновь погрузился в задумчивость. — Даже не знаю, как тебе ответить.
- Как это не знаете? — искренне удивился Робка. — Сколько времени пишете, а сами не знаете?
- Понимаешь, Роберт... — Сергей Андреевич закурил папиросу, встал и заходил по кухне. — Мне трудно сформулировать в нескольких словах. Лев Толстой на вопрос, о чем он написал роман «Анна Каренина», как-то ответил: «Для этого мне пришлось бы написать еще один роман под названием «Анна Каренина».
- Нет, ну, вообще... — Робка поскреб ложкой по сковородке. — Мы же пишем сочинения, про что «Отцы и дети» или там эти... «Мертвые души». А вы сами сочиняете и не можете сказать про что, — Робка расплылся в улыбке. Этот чудной участковый врач вызывал в нем смешанное чувство любопытства, уважения и жалости.
Впрочем, такие чувства Сергей Андреевич вызывал почти у всех жителей квартиры, даже у своей жены Люси.
Пожалуй, только бухгалтеру Семену Григорьевичу на врача было ровным счетом наплевать, как и на всех жителей квартиры, да и не только квартиры — всего дома, всей Москвы…
- Я сочиняю, Роберт, о том, что видел сам…
Смешно, правда? Если сам видел, то при чем здесь «сочинительство»? — он с улыбкой посмотрел на Робку. — И тем не менее это так — все видел своими глазами и… сочиняю! Про войну... про любовь... про смерти замечательных людей. Они отдавали свои жизни без минуты колебаний, потому что понимали — за победу! Про что еще? Про ложь и предательство, про человеческую корысть и подлость... про то, как друг предал друга…
- За что? — перебил вопросом Робка.
- Не «за что», а «почему»... — поправил его Сергей Андреевич. — Как ты думаешь, что чаще всего служит причиной предательства? Ну, соображай, парень! Из-за чего друзья предают друг друга, ну?
Робка молчал, добросовестно думал. Он еще мало прожил, чтобы хоть раз всерьез столкнуться с этим страшным человеческим пороком.
- Не знаю... — пожал плечами Робка, потом спросил неуверенно: — Может быть, трусость?
- Правильно, Роберт! У тебя хорошие мозги, соображаешь! Трусость! И еще — зависть! И еще — жадность! И еще — жестокость! В предательстве сфокусировалось множество человеческих пороков, понимаешь? Предательство — это поступок! Самый страшный! Иуда предал Христа! И после этого люди предают, предают... — Сергей Андреевич остановился, пыхнул дымом, и саркастическая усмешка скривила его губы. — Впрочем, люди предавали еще до Христа... в Древнем Риме, Греции... и в Древнем Китае... и на Древней Руси…