Читать интересную книгу Газета Завтра 195 (34 1997) - Газета Завтра

Когда я вспоминаю о стиле работы Л.М.Леонова, у меня иногда возникает ощущение, что я успела вскочить в последний вагон уходящего поезда, в том смысле, что увидела то, что вряд ли увидят грядущие поколения. На моих глазах все основные сцены романа (условно называемые нами космогонией, но практически под этим понималось не только происхождение и грядущие судьбы вселенной, но и спор Бога и дьявола при создании человека и условия их примирения, появление на Земле ангела Дымкова и его постепенное очеловечивание, еретические элементы в мышлении о. Матвея и т.п.) были по многу раз переписаны. Леонид Максимович старался отделать каждое слово. Очень часто он просил меня посмотреть интересующие его слова в словарях. Мы пользовались словарем Даля, словарями синонимов и антонимов, словарем иностранных слов энциклопедией Брокгауза и Евфрона, словарем Лярусс — все эти книги были у писателя под рукой. Но часто я отправлялась в Ленинку и Иностранку, чтобы поработать, по указанию Леонида Максимовича, с другой справочной и научной литературой. Леонов обычно очень доброжелательно отзывался об авторах словарей (“Хороший словарь синонимов написала Александрова!”), но я не помню ни одного случая, когда бы ему пришлось воспользоваться плодами их трудов. Нужное слово Леонид Максимович всегда находил сам, причем часто бывало, что на его поиски уходило несколько часов.

Когда у писателя еще было хорошее зрение, он с готовностью переписывал различные фрагменты своих произведений, потом же этим занялись редакторы, а он приговаривал: “Глаз — барин, рука — труженица”. Это означало, что при чтении самому взыскательному художнику может показаться, что та или иная страница написана хорошо, а при переписке он всегда найдет возможность еще что-то улучшить.

Первым эпизодом, над которым я работала с Л.М.Леоновым, были так называемые “ереси Матвея” (в I-м выпуске “Нашего современника” это страницы 35-36). Бывало, приду домой после нескольких часов диктовки, немного отдохну и начинаю перепечатывать продиктованное. Радуюсь, если вижу возможность состыковать его с уже отработанным текстом. Только допечатаю (процесс этот не занимал много времени, ибо за 2-3 часа Леонид Максимович мог надиктовать 3-4 предложения), намечу место вставки в романе, как звонит Леонид Максимович и просит все переделать. Первое время, пока не привыкла, я очень тяжело переживала эти непрестанные переделки, так как, во-первых, мне иногда казалось, что роман не всегда становился от этого лучше, а во-вторых, мне было стыдно перед издательством, ибо зимой 1992-1993 гг. Леонид Максимович договорился с издательством “Голос” о публикации “Пирамиды”, и я боялась, что при столь долговременной работе над каждым словом, не успею подготовить рукопись в печать.

Веселее пошла работа над второй выпавшей на мою долю сцене из романа. Это была глава II-я части I-й — автор романа в Институте у Шатаницкого. Я сама была тогда докторантом Института мировой литературы РАН, а Леонид Максимович был оформлен там главным научным сотрудником отдела новейшей русской литературы. Будучи академиком, а главное — выдающимся психологом, ибо Грацианский был написан задолго до избрания Леонова в Академию наук, Леонид Максимович очень хорошо знал академическую среду, и в описании “Института прикладных, проблемных и прелиминарных систематик” отразились впечатления писателя от трудов и дней нашего ИМЛИ. “Изучаете там литературу Зимбабве, — с ворчливой иронией говорил он, нарочно делая ударение в слове Зимбабве на последнем слоге, — а моим творчеством заняться некому”. Я пыталась его утешить, говоря, что для изучения литературы Зимбабве требуются не те качества, что для его творчества, но в словах Леонида Максимовича звучала неподдельная обида.

В образе же корифея всех наук Шатаницкого и его “школки” — диссертанта Откуси, мастеровитого корейца Пхе и прочих бесенят (когда-то их описание составляло целую главу, ужатую впоследствии до нескольких абзацев, разбросанных по разным фрагментам романа) — отразились черты одного широко известного петербургского академика-филолога, которого некоторые демократы пытались объявить “совестью русского народа”.

Хочу сказать, что и после публикации романа в “Нашем современнике” и издательстве “Голос” Леонов не переставал над ним работать. Диктовка продолжалась даже в больнице, где в мае-июне 1994 г. писатель проходил тяжелейшее химиотерапевтическое лечение. Помню, как-то прихожу туда и застаю у Леонида Максимовича члена редколлегии “Нашего современника” медика Льва Лукича Хунданова и директора одного из физических институтов Лупичева, и Леонид Максимович пытается диктовать им один из вариантов “ересей Матвея” — его размышление о том, зачем Богу понадобились люди. Я же в тот майский день записала вставку к IV-й главе I-й части, посвященную Сергуньке, племяннику ставшего безработным дьякона Никона Аблаева. Осиротевший Сергунька — сын сестры Никона монахини Таисии, отправленный в сталинский лагерь и претерпевший групповое насилие урок. Мальчик был вынужден петь в электричках жалобные песни, прося тем самым милостыню:

Горько плачу и страдаю,

Помогите, братцы, мне,

Потому что шкандыбаю

На поломатой ноге.

Лишь успел я повенчаться,

Как жену украл другой.

Как же мне за ним угнаться

С поломатою ногой?

После такого опыта работы с писателем мне очень обидно, что роман оказался окруженным молчанием “демократической” критики. Поэтому я с удовольствием отметила для себя, что в преамбуле своей упоминавшейся статьи С.И.Шуртаков воздает должное роману как итоговому для творчества Л.М.Леонова, а отчасти и для всего ХХ столетия. Справедлива и мысль С.И.Шуртакова о том, что “Пирамиду” надлежит считать романом-предупреждением, обращенным писателем к погибающему человечеству. Отрадно, что автор статьи относится к творчеству Л.М.Леонова с пиететом и считает “Пирамиду” “нетленным памятником и самому писателю, и времени, в котором он жил и творил”.

Тем не менее, многое в статье С.И.Шуртакова вызвало мое несогласие и недоумение. Так, например, он обвиняет роман Л.М.Леонова в наличии многочисленных “вариантов и вариаций генеральной темы… вторая, третья, или пятая вариации оставляют досадное ощущение повтора. Вариации бывают хороши в музыке. В литературе же (если это не сознательный художественный прием) они неизбежно загромождают, замедляют действие и вызывают у читателя не самые добрые эмоции”.

На это надо возразить, что, во-первых, такие замечания не должны оставаться голословными. Если бы С.И.Шуртаков привел конкретный пример этих самых вариаций, то не исключено, что можно было бы растолковать ему их место в авторском замысле. Во-вторых, действительно, некоторое количество вариаций могло сохраниться в романе благодаря тому методу работы, о котором я рассказала в начале своего письма. Я хотела, чтобы ни одна интересная мысль писателя не пропала для потомства, поэтому некоторые эпизоды компоновались мною из различных вариантов. Впрочем, все стыки, как я уже говорила, были согласованы мною с Леонидом Максимовичем, а он был безжалостен к себе как раз в смысле сокращений, а не повторов. Вопреки моим и П.Ф.Алешкина просьбам из романа была удалена прекрасно написанная глава “Сочельник у Лоскутовых” (эпизод сватовства Никанора к Дуне). Буквально накануне отправки рукописи в набор Леонид Максимович удалил из романа прекрасное философское размышление “Взорвать мир”, которое только за время моего сотрудничества с писателем переписывалось не менее двадцати раз.

В-третьих, вариативность некоторых сцен, показ героев или эпизодов с различных точек зрения — это действительно прием, давно известный русской и мировой литературе. Часто прибегал к нему и Л.М.Леонов. Так, в романе “Вор”, описав очень важный разговор Бекшина с Пчховым, автор говорит: “Так вот, всего этого разговора, в отчаянии придуманного Фирсовым в оправдание своего героя, в действительности не было” .

В-четвертых, и это, наверное, самое важное, роман-наваждение вряд ли можно судить по законам реализма, по крайней мере критического с обязательной социальной или психологической мотивировкой всех его элементов. Л.М.Леонов считал, что все его творчество можно определить словами Достоевского: “Я ужасно люблю реализм, так сказать, доходящий до фантастического”. Представляется, что Л.М.Леонов очень близок в “Пирамиде” к так называемому магическому реализму, только опирается этот магический реализм не на мифологическое мышление, как в литературах Латинской Америки и Африки, а на духовное наследие всей европейской цивилизации. Впрочем, этот вопрос, безусловно, подлежит серьезному исследованию.

Изображение России в романе “Пирамиды” С.И.Шуртаков полагает “бедноватым в смысле представительства” (он считает, что Россию у Леонова олицетворяют отец Матвей Лоскутов с семьей, “идеолог, ведающий агитпропом” Скуднов, Шатаницкий, Сорокин, циркач Дюрсо и его дочь Юлия.)