Читать интересную книгу Роза - Кнут Гамсун

Она выгибала руки над головой и выглядывала, как из-под арки. Юбка на ней уж до того была узкая, что словно приклеилась к бёдрам. «Ай-ай!» — сказал Мункен Вендт. Баронесса назвала Финляндию местом своего рождения: там она занималась рождением своих многочисленных дочек и потому называет её местом своего рождения! «Человека, которого я люблю, я бы до смерти измучила лаской», — сказала она. «Ай-ай!» — сказал Мункен Вендт.

О, но я-то уверен, что всё это она плела просто на радостях, что она спасена: Мункен Вендт разбил каменного бога, осколки побросал в прудок, он даже ивняк повалил. И вот теперь он уходит, уходит, она в жизни своей больше его не увидит. С ним столько хлопот, слава Богу, что он наконец-то уходит!

Она потчует нас вином, приносит извинения за отца который, по занятости, не может провести с нами вечер. Мункену Вендту она набивает длинную трубку, а меня угощает печеньем, ведь я не курю.

— А теперь послушайте! — сказала баронесса и вынула из кармана листок бумаги. — Это финские стихи, я их перевела как умела. Они такие странные.

Да, странные это были стихи! И баронесса читала бархатным своим голосом, выделяя каждое слово, порой она почти пела:

«Всё-всё, что на свете, всё-всё...

Помоги, подними меня, помоги!

Весна так тиха, так тихо она затаилась в ночи, и ничего не готовит, не замышляет, только мне расставляет силки. Ах, она не крадётся, нет, и не обрушивается весна, просто — вот её не было, и вот уже здесь, и я во власти весны.

Вот что такое весна.

Всё-всё на свете, всё-всё!

Если б слёзы мои могли веселить твоё сердце, мой милый, далёкий! Ведь ты подарил мне два мгновения счастья, когда я была молода! Всё богатство ты расточил за три драгоценные слова! Но слёз у меня уже нет. Помнишь, я тогда пришла к тебе, и поцеловала тебя, и хотела уйти? А ты оглянулся, ты долго-долго смотрел на меня, я ведь так любила тебя.

Вот что такое — я.

Топор — он нежен и добр, в нём нет яда. Топор не оружие для самоубийц, он не губит, он только целует. И топором поцелованный рот краснеет, и губы раскрываются от его поцелуя.

Вот что такое топор.

И сердце моё я отдаю топору.

Ах, но жизнь — вот она что такое:

Это вечное расставанье с тобой. Вот что такое жизнь. И её не прожить никому, никому, разве найдётся такой, кто зажжёт в голове у себя светоч глупости, чтобы ничего уже не понимать, кроме загадок. О, приди по весне, великий возлюбленный мой, и возьми с собою топор! А я буду стоять под звёздами, и я исцелую топор.

Вот что такое жизнь».

Пока баронесса читала, она всё больше краснела и сбивалась на пение. Она протянула листок Мункену Вендту. Он сказал:

— Фокусы и вздор один!

И листок перекочевал ко мне.

Баронесса совсем смешалась и потерялась от слов Мункена Вендта, словно чтение её было каким-то ужасным промахом, а может быть, ей стыдно стало, что она так выпевала иные слова?

— Поблагодарите же меня за декламацию! — сказала она, чтобы как-то спасти положение. И оба мы её поблагодарили.

— Может быть, его лучше исполнять под музыку? — сказал я.

— Вот-вот! — тотчас подхватил Мункен Вендт. — Ведь эдак ещё хуже будет. Эдак и моя Блисс вам его пропоёт, ха-ха-ха!

Но раз уж Мункен Вендт собирался в путь, баронесса первейшим своим долгом считала его ублажать, и она подлила ему вина.

— Смотритель маяка как-то рассказывал мне о странах, где производят вино. Только вот из паломничества нашего ничего не вышло, а то бы мы сами там побывали.

Мункен Вендт ответил:

— Но и здесь неплохо, сосны, скалы, северное сияние. Есть у меня дома одна нора — вот где хорошо!

Видно, Мункена Вендта уже разбирало вино, он воодушевился, расчувствовался, и лицо у него было такое доброе, прекрасное, и он даже несколько задыхался.

— Да, но зимой у нас снег, вот что плохо. И воды все замерзают, у-у! А в других странах солнце и дождь, дождь и солнце, так говорит смотритель. И люди все в шелках, девушки в юбках и блузах.

— Ай-ай, — сказал Мункен Вендт.

Скоро он осушает свой стакан, благодарит и выходит из комнаты. Вечер, в лавке уже тушат свет, окошко внизу, где винная стойка, ещё тускло светится, но вот и оно гаснет.

Мункен Вендт приходит ко мне в комнату, он заходил в лавку и ещё подкрепился, он в страшном возбуждении.

— Ну, зачем ты это, — говорю я ему.

— Помалкивай, — отвечает он. — Ты, как красная девица, себя блюдёшь, а в результате у тебя прыщи по физиономии. Ты их смажешь, тебе полегчает, а рядом другие прыщи выскакивают, и снова тебе их смазывать. Смиренник.

— Иди, ложись спать, завтра тебе отправляться, — сказал я на это.

Мункен Вендт ответил:

— Никуда я не отправляюсь. А права, видно, баронесса. Ты и не мужчина вовсе. На фортепиано играет, ну, совершенная барышня, так она говорит.

Слова его больно задели меня. Я столько сил положил на то, чтобы научиться фортепианной игре, а теперь выходило, что и это не к чести моей, а, наоборот, к посрамлению даже. Да, да, я способненький, тихий, благовоспитанный мальчик, таким меня создало Провидение, а Мункен Вендт — он мужчина.

— Значит, ты не уходишь завтра? — спросил я.

— Нет. И послезавтра не ухожу. Нет, видишь ли, уж я подожду лопаря. Вдобавок она сейчас, на лестнице, мне сказала, что я сегодня был такой красивый, у меня так горели глаза, ха-ха-ха!

— Кто это сказал?

— Кто? Баронесса!

— Ну, а ты? Что ты сказал?

— Я-то? Я сказал: «Ай-ай». Ты лучше спроси, что я сделал! Постой, сколько я тут у тебя пробыл, а?

— С четверть часа, — сказал я. — Даже меньше.

— Ну, я пошёл, — сказал он. О, верно, это неспроста он спросил у меня о времени.

Я слышал, как он тихонько спускался по лестнице. Я не лёг спать, нет, я даже, напротив, потеплее оделся и хотел уже выйти, но тут возвращается Мункен Вендт.

— Ну, что я говорил про этих благородных дамочек? Одна комедия! — выпалил он в раздражении. — Молчи, тебе говорят. Я имел право поступить так, как поступил. Но ведь всё комедия, одна комедия! Тьфу ты, чёрт! Ты выходишь?

— Да.

— Да! Он думает, ему прогулки помогут! Мажь свои прыщики, мажь. А когда выскочат новые...

Я рывком открываю дверь, распахиваю настежь. Мункен Вендт смотрит на меня, и хоть он готов был расхохотаться мне в лицо и уже уселся на стул, он вдруг делается серьёзен и говорит:

— Да, правда твоя. Пойду-ка я лягу. Но вообрази — дверь была заперта.

— Если она и пообещала тебе оставить её открытой, так только чтоб от тебя отделаться, — сказал я. — Ты просто зверь!

Мункен Вендт раздумывает над моими словами.

— Ты полагаешь? Но она разрешила мне её поцеловать! Ну, всё равно что разрешила. Тоже, по-твоему, чтоб от меня отделаться?

— Да.

— Что ж. Очень может быть. Я в таких людях не разбираюсь. Пойду-ка я лягу.

Я спустился к пристани. Я поглядел на светящиеся окна у Хартвигсена, но прошёл мимо. На возвратном пути я ненадолго остановился, я стоял и смотрел на звёзды, как раз у поворота к Хартвигсену. Но я и шагу в ту сторону не ступил, нет, просто я стоял и смотрел на звёзды.

XX

Мункен Вендт отбыл.

Я уж начинал было думать, что он согласится стать учителем Марты. Но проходил день за днём, а он отказывался стать учителем. Он и над моей-то должностью всё подтрунивал и спрашивал, зачем я пожаловал в эти края. «Чтобы встретить свою судьбу», — отвечал я. Баронесса только головой качала на то, что друг мой так у нас засиделся, о, впрочем, она даже мне за него выговаривала.

— Но у него есть прекрасные качества, — сказал я.

— Нет. Ах, возможно, они и есть у него, — ответила она. — Но он такой безбожник. Если бы только я могла понять! Ходить по лесам и полям — и не веровать в Бога!

— Да, он не верует в Бога.

— Да. И я при нём становлюсь до того легкомысленной! Я жалею потом обо всём, что скажу или сделаю. Нет, ему надо уйти. И это вечное его «ай-ай»! Ну зачем он так? Напрасно он это. О Господи, я не скрываю, что я... что он... я ничего не скрываю, его внешность, эта окладистая борода... Но ведь небо и земля — такая разница! Ходить по лесам и полям с эдакими понятиями!

Потом я узнал, что баронесса переговорила с отцом. И всё решилось. Мак тихо и спокойно сказал своё слово и поклонился Мункену Вендту.

И Мункен Вендт пришёл ко мне, снова дивился нравам тонких господ и объявил, что отбывает. Лопаря до времени придётся оставить.

— Ну, а ты когда же? — спросил он.

— Потом, — сказал я. — Скоро. Я пока не совсем готов. Ты меня жди.

И Мункен Вендт ушёл.

Наступила уж совсем поздняя осень, сэр Хью Тревильян покончил с рыбной ловлей в соседнем приходе и явился в Сирилунн ожидать почтового парохода. Несколько дней провёл он в доме у Мака и не разговаривал, а всё лежал в своей комнате и безбожно пил. После прошлого визита в Сирилунн он продержался два месяца почти в полной трезвости, а теперь вот опять доставлял себе удовольствие, одну за другой осушая бутылки коньяка. Баронесса весьма ему сочувствовала, ежедневно о нём справлялась, а потом стала собственноручно носить подносы с едою и кофе в комнату к сэру Хью. Эти новые заботы очень её отвлекали, всегдашняя грусть и беспокойство покинули её. Долгими часами беседовала она с сэром Хью, покоившимся в постели, и под конец добилась того даже, что он начал ей отвечать, да, он стал поддерживать беседу, как порядочный человек. Он рассказал ей о серебряных копях, которые он откупил у Хартвигсена, конечно, он заплатил ему кучу денег, но это пустяки, там упрятаны баснословные богатства. А тут на севере у него сын, тоже Хью, и он-то и есть подлинный владелец копей, они записаны на его имя. Горы пусть себе стоят, они только растут и растут в цене, и всё достанется мальчику! Сэр Хью не утаил, что ребёнок живёт со своей матерью Эдвардой в Торпельвикене. Сейчас он решил построить для них на горе дом. Недурно? Дом на серебре! Сэр Хью нашёл эти богатства, это единственная в его жизни гениальная коммерция, — найти такие богатства здесь, на севере Норвегии! Пусть-ка прочие иные попробуют! — сказал он. Баронесса не уставала его слушать и исцелила-таки больного, он даже поднялся с постели и оделся.