Сорок иностранных заложников высланы в Сибирь
Тревога А. Домерга и его соотечественников была вполне обоснована. Еще до решающего сражения на Москве-реке генерал Ростопчин задумал арестовать многих проживавших в Москве французов и других иностранцев, оправдывая свой поступок обычными мерами безопасности. Некоторых из этих людей считали политически неблагонадежными, другие рисковали просто из-за своего иностранного происхождения подвергнуться нападению толпы и линчеванию. Списки составлялись городскими властями. A. Домерг с тревогой ждал. «Быстрое продвижение Наполеона, вселяя сильные страхи в умы жителей Москвы, ухудшило наше печальное положение: с этого момента за нами установили гласный надзор. Мы ежедневно видели французов, которых отправляли в Санкт-Петербург или в Сибирь. На наших глазах арестовали г-на Этьена, исполнявшего обязанности учителя в доме богатого вельможи, и молодого Эро, заканчивавшего в тот момент сборник анекдотов и поэму, прославлявшую Александра; его панегирик императору не смог уберечь его от суровой ссылки. Двоих этих несчастных посадили в кибитку и отправили в Сибирь. Эти преследования еще больше беспокоили нас относительно уготованной нам участи. И наши предчувствия не замедлили осуществиться… Утром 20 августа 1812 года (1 сентября по нашему календарю) г-н Робер, сын французского торговца, обосновавшегося в Москве, прибежал еще до рассвета, чтобы сообщить нам, что, в соответствии с проскрипционными списками, составленными Ростопчиным, многие наши соотечественники были этой ночью арестованы». Домерг, живший в это время у шведского консула, г-на Сандлерса, спрятался в доме. Он воображал, что скоро придет и его очередь, но даже не пытается бежать; напротив, он готовился к скорому и весьма вероятному аресту. «Я готовился, – говорил он, – к путешествию, время и конечный пункт которого были мне неизвестны. Мои предосторожности были не напрасны. В полдень, когда мы собирались садиться за стол, я увидел, как с улицы во двор, где находилась сторожка, в которой я жил, вошел квартальный в сопровождении двух будочников, вооруженных их алебардами. Мне приказали сдаться, не оказывая сопротивления. Мой арест был решен генералом Ростопчиным, невзирая на то что моем поведении ничто не мотивировало этого нового насилия. Я поцеловал свою заливавшуюся слезами семью и, надеясь на более счастливое будущее, пошел под конвоем будочников.
Когда мы вышли на улицу, квартальный, кого моя покорность, очевидно, убедила в том, что я неопасен, отпустил своих помощников и пригласил сесть в дрожки, где, зажатый между ним и кучером, я не мог бы даже попытаться бежать, если бы вдруг задумал это сделать. […] Так мы проехали по многим улицам, и по дороге мне не раз приходилось слышать самые гнусные оскорбления и самые подлые провокации. Должен, однако, признаться, что мужество изменило мне, когда, вместо того чтобы продолжать наш путь до дома, куда, как мне было известно, временно доставили моих соотечественников, экипаж остановился перед зданием полицейского участка нашего квартала; такая необычная мера встревожила меня. В моем возбужденном мозгу возникли самые мрачные мысли. Что я сделал?.. В чем меня обвиняют?.. Я ни с кем не встречался… никого не принимал, ни читал газет. не разговаривал о политике и не занимался ею. Я не мог справиться с невольным страхом. Тогда в памяти моей возникли образы моих жены и сына, и мысль о них была тем горше, что я не знал, суждено ли мне увидеть их вновь. Я опасался разделить участь г-на Эро, Турне и многих других, кого ссылка в дальние края оторвала от самых нежных привязанностей. Мне представлялись Сибирь, плеть, кнут. Бог знает, что еще.
Я уже продолжительное время предавался моим печальным размышлениям, когда заметил в одном углу залы, куда меня препроводили, экземпляр тех самых проскрипционных списков, о которых мне рассказывал месье Робер. Он был составлен в алфавитном порядке и разбит по категориям. Очевидно, меня считали одним из наиболее опасных, так как моя фамилия была вписана на первом месте в первой категории. Чтение этого списка заставило меня похолодеть от ужаса. Я написал своей семье записку, в которой пытался внушить ей надежды, коих не испытывал сам, и успокоить относительно моей участи. Затем я попросил моих стражников отослать послание по назначению, но мне было отказано в этой милости. Тогда я надумал отправить записку с моей собакой, великолепным сибирским грифоном, который, несмотря на угрозы и удары кучера, упрямо следовал за мной. Я привязал записку ему на шею, и по моей команде он побежал домой.
Ожидая результатов моего ареста, один, охваченный смертельной тоской, я не мог отогнать от себя образ ожидающей меня ссылки».
Тогда он начал жалеть о том, что не уехал в Санкт-Петербург несколько месяцев назад, после закрытия 6/18 июня Императорского театра, потому что в таком случае он был бы депортирован не в Сибирь, а в Швецию, как прочие артисты. Оттуда он мог бы бежать в Гамбург и возвратиться во Францию. Теперь же было слишком поздно оплакивать упущенную возможность. К тому же события ускорились. Ночью его перевезли в дом Лазарева – как он узнал позже, благодаря вмешательству его сестры и жены, делавших все возможное для его освобождения. Он оказался среди других заключенных, арестованных при таких же обстоятельствах, и это помогало ему сохранить присутствие духа в постигшем его несчастье. По крайней мере, на это надеялась его семья. Но особняк, частная собственность, реквизированная под тюрьму, был расположен в центре города. При этом «не было принято никаких мер, дабы помешать насилию со стороны черни, постоянно шумевшей под нашими окнами, – рассказывал артист. – Всего один полицейский офицер следил за нами внутри, и также лишь один часовой, вооруженный только саблей, охранял наружную дверь. Таким образом, мы были беззащитны перед яростью народа, который многочисленные провокаторы подстрекали против нас. Наконец, уступив нашим настойчивым требованиям, власти согласились предоставить нам дополнительно иллюзорную охрану из шести ветеранов.
Непрерывно шли новые аресты. Скоро число заключенных в доме Лазарева достигло сорока. Мы в большой тесноте разместились в трех маленьких комнатах третьего этажа, окна которых выходили на фасад особняка. С прибытием каждого новичка сутолока увеличивалась из-за присутствия членов наших семей, приносивших нам предметы первой необходимости: еду, матрасы и т. д. Потому что в трех этих комнатах, совершенно пустых, отдыхать можно было только на полу. Случалось, что нам отказывали даже в обычной арестантской пайке; хотя среди нас находились люди, нуждавшиеся в ней. […]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});