Это “лесные” деревни: по мере удаления от побережья тропический лес становится все гуще, все больше растений, имеющих название только на чви и на латыни. Здесь начинаются джунгли, в которые почти не проникает свет и поэтому, пока находишься в них, жары не чувствуешь, но пот течет в три ручья. Деревенские целители знают этот лес как свои пять пальцев. Если продолжать на север, экваториальные леса сменятся саванной, пальмы - баобабами и деревом ши, корнеплодные культуры - просовыми, зеленый цвет, - песком сахель, прямоугольные постройки ашанти - круглыми саманными домиками и суданской архитектурой песочных мечетей, христианство - исламом, английский язык - французским. Если продолжать на север, говорил Фрэнцис, можно никогда не вернуться. ФрэнцисОбенг - не из деревни, но и он при желании мог бы водить экскурсии по джунглям не хуже иного колдуна-травника. Вот дерево очвере, чья кора используется для лечения астмы; вот шейн-шейн, чью кору дают жевать при родах (деревенский вариант окситоцина). Вот прекесе, испытанное средство от гипертонии. Вот целебный гриб домо, растущий на масличной пальме. Вот шерстяное дерево, спальное дерево, дерево-ночь... Вот первозданная глушь и африканская теодицея, переложение Божественной комедии на местный язык: “...Вскоре я очутился на окраине леса, и тьма этого леса была богом”.
Мы ночевали в лесных деревнях пару раз, когда процедуры в “доме отдыха” чересчур затягивались и последнее тро-трона Эльмину отчаливало без нас. Коммерсанты мал мала меньше окружали новоприбывших обруни и обруни-бибини, за версту распознав сговорчивых покупателей. Я машинально нащупывал бумажник, хотя опыт жизни в Африке уже неоднократно показывал: здесь не Европа; несмотря на невообразимую нищету, в Гане, как правило, не воруют. Двери домов и машин не запирают. Так что можно наконец ослабить оборону карманов. Но привычка - вторая натура; и кошелек несколько раз выпадал из кармана - именно из-за моего беспрестанного нащупывания. Тогда за спиной раздавались оклики: “Мистер, мистер, эйеуодеа...[54]” Дети возвращали мне оброненное богатство и торговля поделками продолжалась.
Выходило, что без свистульки за пять седи, без сувенирной ракушки, подписанной “ToourAmericanfriends”, и без пожертвований в пользу несуществующей футбольной команды нам не уйти. То, что футбольная команда - разводка чистой воды, не было секретом даже для самого легковерного обруни. Но когда пострел от горшка два вершка вдохновенно рассказывает о своей футбольной мечте и просит ничтожного вспомоществования для осуществления оной, сама природа, сама генетическая память, пропитанная “бременем белого человека”, подсказывает облагодетельствовать дитя. В конце концов, не затем ли ты и приехал, чтобы умиляться, раскошеливаться и вновь умиляться? Другое дело, когда просителем оказывается переросток по имени Бенджамин, знакомый по предыдущим визитам в эту деревню. Вот он окликает меня, как будто видит впервые, и - все тот же немудрящий зачин: “MynameisBenjamin. What is your name?” Мое имя ему нужно, чтобы, улучив минуту, когда я отвернусь, начертать его фломастером на непременной ракушке, а затем извлечь уже готовый сюрприз из кармана рубахи. “To our American friend Alex”. Пять ганских седи. Этот трюк сработал и в прошлый раз, и в позапрошлый. Но сегодня меня не разжалобишь.
- My name is Benjamin. And what is yours?
- Ме дин дэобиара[55].
- What is your hobby? - продолжаетБенджамин. Но и эту преамбулу я уже слышал: сейчас заведет про футбольную мечту.
- Кусэ, Бенджамин, энне на ми сикасуа[56].
- Butwhatisyourhobby? - не унимается “футболист”, продолжая говорить со мной по-английски, так же демонстративно, как я с ним - на чви. - Whatisyourhobby, mybrother?
- Месонодаесэмебейефутболер, нансомехийясикаби...[57]
Бенджамин останавливается, смотрит на меня взглядом затравленного животного и достает из кармана ненадписанную ракушку: “На, возьми, это подарок, деньги мне не нужны...” - “Бенджамин, я не могу взять у тебя эту ракушку. Понимаешь, у меня действительно нет при себе ни копейки...” - “Это подарок, обруни, я хочу, чтобы ты его взял. Хочу, чтоб ты взял”. - “Хорошо, Бенджамин, если тебе от этого будет легче...” Легче не будет.
Топоним “Невозвращенцы” имел отношение не только к воспитанникам детского приюта. Дорога в Анкафул, ближайшая родственница “голодной дороги” БенаОкри, обнаруживала еще два социальных института: психиатрическую лечебницу и режимную территорию. Последняя, хоть и была окружена забором с колючей проволокой, охранялась скорее для виду. Считалось, что за заключенными присматривает божок-надзиратель, неизменно заставляющий беглецов возвращаться. На самом же деле, никто и в мыслях не держал устроить побег, так как бежать арестантам, по правде сказать, было некуда. Семья и община ни за что не примут назад человека с судимостью, даже если он был осужден без вины. Можно окопаться в джунглях, жить чужаком в одной из бесчисленных деревень. Но условия проживания в тюрьме мало чем отличаются от свободы в лачуге с кровлей из шифера и голой землей вместо пола.
И вот “невозвращенцы” всех мастей - узники в синих робах, охранники в хаки, детдомовцы в чем мать родила - выходят на дорогу, чтобы купить-продать что-нибудь съестное или поглазеть через ограду на неприступное зодчество: поместье-не поместье, санаторий-не санаторий... Несколько одноэтажных корпусов по периметру территории с ухоженным двориком в центре. По легенде, популярной среди детдомовцев, там живут “офри на онвудэбида”[58].
- Ты знаешь, что альбиносы никогда не умирают?
- Врешь!
- Нет, не вру. Они не умирают, а просто исчезают. Никто никогда не видел мертвого альбиноса!
“Меканокра, омфиму, ммомотуйера”[59], - слышалось всякий раз, когда я шествовал мимо крутолобого Йэмпэу и большеглазой Адийэа, своим появлением снова подтверждая их догадку, что “там живут альбиносы”. Они провожали меня до ворот, все стараясь заглянуть внутрь. Что там внутри? Ни подглядеть, ни подслушать. Белокаменную стену, тянущуюся вдоль ограды, прорезают сводчатые проходы, забранные косой деревянной решеткой. Это и есть пресловутый “дом отдыха”: первый и едва ли не единственный в стране лепрозорий.
Рабочий день в лепрозории начинался с обхода - не пациентов, а медицинского персонала во главе с угрюмцем исполинского роста по имени Доктор Брюс-Таго. Этикет общения в закрытом учреждении требовал поздороваться с каждым из членов коллектива, от лаборанта до специалиста по изготовлению протезов, и уж затем предстать перед главным, дабы испросить у него разрешение приступить к работе. Гигант Брюс-Таго мрачно кивал или просто отворачивался в знак согласия. Сама работа была вполне рутинной: проверять дозировку дапсона, следить за нормальным заживлением раны после ампутации. Проводить осмотр и назначать лечение, не выходя из оцепенения, которое овладевало мной тотчас по прибытии в Анкафул. Больные, одетые в униформу болотного цвета (тот же покрой, что и у арестантской одежды), таращились из-под лимонного тюля противомоскитных сеток. Львиные лица, скрюченные конечности, нескончаемая тишина. Надо поспешить, чтобы управиться с работой до темноты. Выйти на свет и звук.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});