Прежде чем идти завтракать, мы уселись под крылом самолёта немного отдохнуть, прийти в себя. И, конечно, тут же уснули мёртвым сном. Нас с трудом разбудили часа через четыре, и мы благополучно перелетели на свой аэродром, расположенный отсюда в каких-нибудь десяти минутах полёта.
После этой памятной операции я вернулся на свою базу. У меня все ещё не было ни самолёта, ни экипажа, и мне по-прежнему давали эпизодические поручения.
Однажды я дежурил на аэродроме в качестве руководителя полётов. Было раннее весеннее утро, солнечное и безветренное. На горизонте показались три чёрные точки, ясно различимые на фоне голубого безоблачного неба.
Быстро приближаясь и увеличиваясь в размерах, эти точки вскоре приобрели отчётливые очертания воздушных кораблей, в которых я сразу же признал самолёты иностранного происхождения.
Первые два самолёта выполнили маневр захода на посадку обычно, как мы всегда это делали. Третий садился по-своему — не как линейный лётчик, а скорее как лётчик-испытатель: развороты глубокие, с большим креном, резкие и быстрые. С таким же мастерством была выполнена и сама посадка. Что-то знакомое почудилось мне в этом лётном почерке.
Я не ошибся. Когда машины подрулили к аэровокзалу, по трапу одной из них спустился Григорий Алексеевич Таран. Я бросился ему навстречу.
Со всех сторон сбегались лётчики, техники, командиры. Все спешили поздравить с благополучным прибытием отважных советских лётчиков, только что завершивших сложный беспосадочный перелёт через Северное море и Скандинавию.
Таран взглядом отыскал меня в толпе. Я подошёл к нему и поздравил с благополучным завершением перелёта.
— Командир корабля? — спросил он весело.
Я ответил утвердительно.
— Летаешь?
— Да, вот только на этой неделе дают машину и экипаж… А пока — вторым пилотом.
Мельком глянув на грудь моей гимнастерки, Таран крепко пожал мне руку: в числе прочих лётчиков нашей группы я к этому времени получил орден Красной Звезды за участие в Курской операции.
В плену у своих
Долгожданный день пришёл: в моё распоряжение наконец поступил тяжёлый транспортный самолёт, двухмоторная машина.
К исполнению своих командирских обязанностей я приступил с чувством радости и гордости: вон какую машину мне доверили!
В глубине души была и тревога: справлюсь ли, оправдаю ли доверие? Теперь я, командир корабля, лично несу полную ответственность за выполнение каждого очередного задания, за жизнь экипажа и пассажиров, за сохранность материальной части и грузов.
Доверенный мне самолёт был включён в группу, которая базировалась в Миллерове. Отсюда мы должны были обеспечивать всем необходимым Семнадцатую воздушную армию, ведущую в эти дни наступательные бои. С прифронтового аэродрома в Миллерово нам предстояло на рассвете вылетать за грузом в один из приволжских городов, принимать на борт запасные части и снаряжение. Загрузившись, мы летели прямо на фронт, а оттуда возвращались на свою оперативную точку. Рейсы были довольно большие, до девятисот километров.
Я летал только в дневное время, так как к самостоятельным ночным полетам меня пока не допускали.
Мы старались летать в любых метеорологических условиях: Семнадцатая армия не должна была испытывать никаких перебоев в снабжении. Связь со своей базой поддерживали по радио с борта самолёта.
Однажды, приземлившись на прифронтовом аэродроме, наш экипаж, как всегда, разгрузился. Время шло к вечеру, а до Миллерова оставалось ещё более полутораста километров. Надо было спешить.
Неожиданно получаю приказ из штаба армии: задержаться до наступления сумерек и принять на борт полковника, имеющего срочное важное поручение в тыл.
Начало темнеть, когда мы поднялись в воздух. Лететь предстояло около получаса — сущий пустяк по сравнению с тем, что я успел налетать за этот день. Вначале всё шло хорошо. Но, подлетая к самому Миллерову, я увидел зарево пожара, вспышки орудийных разрывов в воздухе. На земле пылали факелы рвущихся бомб. Фашистские хищники налетели на станцию и на аэродром.
Нам лезть в это пекло, конечно, не следовало, разумнее было переждать. Но где? К этому времени уже совсем стемнело. Сесть? Некуда. В воздухе ждать окончания налёта? Но хватит ли бензина? Однако иного выхода не оставалось. Я развернул машину и в стороне от города стал описывать круг за кругом, ожидая прекращения боя. Фашисты заходили на цель эшелон за эшелоном, наши прожекторы настойчиво прощупывали небо, неумолчно стукали зенитки и рвались снаряды. Стрелка бензиномера на машине между тем подходила к нулю. Надо было садиться. Посоветовавшись с экипажем, я рискнул тянуть на свой аэродром, зайдя на него с другой стороны, противоположной той, где шёл бой.
Однако не успели мы приблизиться к своему аэродрому, как налетел ещё один отряд фашистских бомбардировщиков, и бой разгорелся с новой силой.
Кругом — бесчисленные молнии и громы разрывов. Мечемся из стороны в сторону в лучах прожекторов. Свои же зенитчики бьют по нас напропалую. Единственное, что нам оставалось, — нырнуть к земле.
С силой я отдал от себя штурвал, и самолёт, клюнув носом, понёсся вниз. Уже над самой землёй удалось мне вывести машину из пикирования, и я потянул её к своему аэродрому на бреющем полёте: так было всё-таки безопаснее.
Неожиданно чихнул мотор. Впрочем, этого следовало ожидать — горючее было на исходе. Оставались считанные минуты. Садиться куда угодно и как угодно, только садиться!
Механик включил фары. В свете их лучей под крылом промелькнул кустарник, овраги, снова кустарник. Наконец как будто ровная площадка.
— Шасси! — подаю команду механику.
Шасси выпущены, колёса касаются земли, машина катится по инерции. Едва успеваю затормозить и остановить самолёт в нескольких шагах от какого-то оврага. Экипаж вздохнул с облегчением, я украдкой отёр с лица холодный пот.
Мы осмотрелись: самолёт приземлился в поле, на границе пустыря, поросшего травой и пересечённого оврагом.
До рассвета всё равно делать было нечего, и мы стали устраиваться на ночлег. Разостлав в кабине самолёта чехлы от моторов, шинели и ватники, мы уснули мёртвым сном. Но отдыхать нам суждено было недолго.
Едва успел я смежить глаза, как послышались какие-то звуки. Я не мог понять, откуда они. Может быть, это сон? Звуки становились всё яснее. Я приподнял голову со свёрнутой валиком шинели, прислушался. Что такое: сам себе не верю — вокруг самолёта отчётливо раздавались женские голоса.
— Вот где он притаился, гад! — звенел чей-то высокий голос.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});