Вот почему в наставлениях отцу Фернандесу, приведенных ниже, Поланко после трех замечаний о качествах, которые должны выказывать кандидаты в члены Общества, тут же продолжает: «Относительно же тех, которые приняты, я замечу, что отец наш более всего старается обеспечить их послушание и считает, что прежде всего нужно добиваться именно его… Людей упрямых, которые беспокоят и тревожат других даже по мелочам, он не выносит. Что до дел самоумерщвления, я вижу, что он более поощряет и ценит те, которые касаются почестей и самооценки, чем те, что причиняют страдание плоти, как то посты, самобичевание и ношение власяницы»[161].
Это не имеющее себе равных место, которое Игнатий отводил послушанию в духовной жизни своих монашествующих, – факт хорошо известный. В переписке, где духовные наставления как таковые скорее редки, мы находим целый ряд писем, содержащих все более и более полное объяснение его представления о добродетели послушания. Уже в 1542 г. в записке, адресованной Родригесу, он так завершает свои суровые предписания, касающиеся двух монашествующих: «Превыше всего я прошу тебя ради любви к Господу нашему Иисусу Христу заботиться о том, чтобы все твои подчиненные были полностью смиренны и послушны. Если они не способны на это, то они не смогут оставаться с вами, но и здесь долго не продержатся»[162]. 29 июля 1547 г., призывая иезуитов Гандии избрать себе местного настоятеля, он излагает им общую теорию монашеского послушания в виде первоначального наброска[163]; он возвращается к этому предмету в письме к иезуитам Коимбры от 14 января 1548 г.;[164] и, наконец, 26 марта 1553 г. отправляет в Португалию знаменитое письмо, где придает своей мысли окончательную, завершенную форму[165].
Для него не было послушания без полного подчинения воли и даже суждения приказам и указаниям настоятеля: именно к этому, к недостаточности простого их исполнения, возвращается он снова и снова. В 1547 г. Поланко, снова вернувшийся к своим обязанностям секретаря, пишет Араосу, чтобы ввести его в курс дел римской общины. В связи со стремлением Игнатия не принимать никого «непригодного к нашему Институту», он в первую очередь говорит именно об этом: «Всякое упорство в привязанностях, косность суждения и своеволие, пусть даже восполненные другими, положительными, качествами, нельзя терпеть в этом доме, где, имея даже множество возможностей удовлетворять свое стремление к бедности и умерщвлять многочисленные себялюбивые склонности, можно найти еще больше возможностей упражняться в покорности воли и суждения и вообще во всем, что касается послушания»[166]. Разумеется, в качестве мотивов такого послушания Игнатий не забывает подчеркнуть, в особенности в своем классическом письме, такие традиционные доводы, как уверенность и умножение заслуг. Однако глубинная причина того, что он настоятельно требует от человека всецелого, всеохватного подчинения, заключается в следующем: это подчинение есть одновременно непременное условие совершенного служения Богу и упражнения в самой полной, самой трудной, самой ценной форме самоотречения, которая до самых глубоких корней поражает себялюбие, соперничающее в душе с Богом.
Посему как в «Мемориале» Гонсалвиша, так и в переписке на каждом шагу встречаются примеры суровых порицаний и строгих наказаний, которыми святой карал самых видных своих учеников за всякое легкое несовершенство в послушании. 28 февраля 1555 г. Гонсалвиш отмечает: «Вчера и позавчера отец Поланко, который замещает нашего отца, так же как и министр [сам Гонсалвиш] и другие священники получили выговор за маленьким столиком по распоряжению повара за то, что намереваясь отобедать в коллегии, не предупредили его». И объясняет: «Это наш отец велел повару самостоятельно наложить и исполнить это наказание»[167]. 22 апреля об отъезде Поланко и Диего де Гусмана в Лоретто говорится следующее: «Перед отбытием отец предписал дону Диего суровое наказание самобичеванием, которое заменил впоследствии порицанием со стороны Хуана Филиппо. Причина же состояла в том, что он настоятельно требовал этого паломничества, в то время как должен был просто предложить его и выказать свою склонность к нему»[168].
Эти примеры, которые были подобраны довольно случайно и которые можно было бы умножить, являют нам другой способ Игнатия воспитывать в своих сыновьях полное самоотречение, столь ему желанное, способ, которым Игнатий широко пользовался: частое применение публичных порицаний и наказаний, налагаемых за нарушения, зачастую незначительные, обычай, нас изумляющий, как он изумлял, а порой, как мы знаем, даже возмущал не одного вновь прибывшего в дом Санта-Мария делла Страда[169]. Порой, в особенности людям, которым доверял и в чьей неколебимой добродетели был уверен, Игнатий сам делал строгие выговоры, обращаясь с ними «без всякого почтения и даже жестко и с суровыми порицаниями»[170]. Однажды на глазах у Рибаденейры, обсуждая важный вопрос с Лаинесом, который вел себя несколько настойчивее, чем нужно, Игнатий сказал: «Тогда берите Общество и управляйте им сами!» – отчего бедный Лаинес замолчал и смирился[171]. И Рибаденейра говорит нам, что в последний год своей жизни Игнатий, всецело признавая, что никому Общество не обязано столь многим, как Лаинесу, обращался с ним так сурово, что, как он признался Рибаденейре, такое обращение порой удручает его так, что он обращался к Господу нашему и говорил: «Господи, что я такого сделал Обществу, что этот святой так со мной обращается?». Игнатий же, объясняет Рибаденейра, хотел тем самым сделать его святым и подготовить к должности генерала: «Тем, кто был в добродетели еще младенец, заключает он, – Игнатий давал молоко; тем, кто преуспел более, – хлеб с коркой; что же до совершенных, то с ними он обращался еще строже, дабы заставить их быстрее устремляться к совершенству»[172].
Чаще, однако, эти порицания назначались в форме capeli, или публичных внушений в трапезной, и, как правило, эту обязанность смирять подобным образом перед всей общиной даже самых видных отцов поручали брату Антонио Риону, хорошему коадъютору с хорошо подвешенным и острым языком; представляется, что он справлялся с ней идеально. В «Мемориале» Гонсалвиша мы часто встречаем упоминания наказаний «с capello Риона»[173].
Таким образом, бесспорно, что у Игнатия есть осознанная и хорошо продуманная система подготовки, варьирующаяся в зависимости от способностей каждого: «Хорошо заметно, – отмечает Камара, – что в порицаниях отец induit personam quam vul, aut ut index severam, aut ut pater benignam[174]. Мне вспоминаются некоторые подробности его более сурового обращения с Поланко и Надалем и более мягкого с другими, более слабыми»[175]. Но к чему эти строгости?
В Упражнениях, в размышлении «О двух хоругвях», дорога к смирению в широком понимании этого слова, к смирению, которое отождествляется с отречением от всякого себялюбия и ведет ко всем добродетелям, та «истинная жизнь», которой учил Христос, ясно показана как путь действенной любви, требующей сначала нищеты, потом унижения и бесславия. Весь опыт руководства убедил Игнатия, что подлинно действенное средство, позволяющее привести душу к этому решающему моменту, состоит в реальной практике этого отречения и унижений. Он испытывал лишь очень неглубокое доверие к послушанию того, кому никогда не приходилось переламывать свою волю и усмирять свое суждение перед лицом трудного или непонятного приказа, и точно так же всегда сомневался в глубине смирения того, кому не приходилось выслушивать болезненные порицания и резкие упреки. Он интуитивно чувствует, что содействие, какого ожидает от нас благодать, чтобы утвердить наши души в этом ощущении своего ничтожества, состоит не столько в красивых отвлеченных соображениях, сколько в конкретном опыте нашего ничтожества, нашем деятельном «обесценивании» путем подлинных унижений, которые мы должны принимать с благодарностью. Кто жаждет цели, жаждет и средств: именно этот мужественный реализм порождает такой образ действий, который так изумляет нас исключительно от неспособности все видеть так, как он, – в ярком свете веры, – принимать с непоколебимой логикой все следствия безоговорочной любви и служения. На знаменитой странице «общего экзамена», которая стала правилом 11 «Суммария Конституций», он наметит для кандидатов в члены Общества программу для тех, кто желает всерьез следовать за Христом нищим и униженным: строгости, которые он предписывал людям, постигшим, по его мнению, эту программу, лишь отвечают их желанию должным образом ее исполнять, «не на шутку», как сказал Господь наш Анджеле из Фолиньо.