Читать интересную книгу Играем Горького - Лев Тимофеев

И единственный мужик, с кем она никогда не чувствовала себя товаром, был Магорецкий. Быть может, потому, что она и так, без всяких торгов, душой принадлежала ему. Дура она была, что когда-то прогнала его из своей постели. Ну жена у него, что из того? Хоть три жены. Все равно он хозяин ее жизни. Но она-то что для него? Материал для работы, актриса в труппе - и не более. Что ей теперь - отказаться от папиного предложения и остаться нищей актрисой, чтобы только быть с ним рядом? В каком качестве? И главное, сколь надолго? Завтра он уедет куда-нибудь, а она? А она потащится в свой город или точно в такой же - играть в театре, потом преподавать в студии, навсегда, на всю оставшуюся жизнь - повторять мамину судьбу.

Однако если она примет папино предложение, то дипломный спектакль уже не сыграет. Папа твердо и определенно дал понять, что в течение трех дней она должна решить и в случае согласия тут же выехать в Париж: предстоял мировой фестиваль моды, к которому он хотел подготовить ее и выпустить как свою сенсацию. Такого удобного случая может потом долго не быть. "Поверьте, дитя мое, цена вашего решения - три-четыре миллиона долларов", - сказал папа. Но если она сорвется и уедет в Париж, что будет со спектаклем? Что будет с Магорецким? С любимыми и любящими ее друзьями? Она пришлет им денег, и они снимут хорошую площадку и сыграют спектакль без нее. Господи, нужны Магорецкому ее жалкие деньги! Она - стержень спектакля. Без нее надо всё репетировать заново.

Магорецкому она хотела рассказать обо всем после репетиции, однако он прогнал ее из зала. Она решила все-таки дождаться его и отправилась было в библиотеку, но, медленно спускаясь по лестнице, вдруг поняла, что объясняться с ним сейчас нет сил. Она прошла мимо дверей библиотеки, взяла в раздевалке свою дубленку и, одеваясь на ходу, буквально выбежала из института, оскальзываясь на обледеневших ступенях институтского подъезда. Нет, позже, все позже... Магорецкий собирался вечером приехать к ребятам, чтобы всем вместе посмотреть какой-то зал на втором этаже. Вот тут она с ним и поговорит...

Вдруг повалил густой снег. Двор перед домом был заставлен мебелью, тюками и чемоданами: две семьи из числа последних оставшихся жильцов выносили вещи. На тюках сидели две девочки, и их засыпало снегом... Поднявшись к себе, Телка с удивлением увидела, что широкий коридор их квартиры пуст: ей казалось, что Настя назначила на сегодня вторую часть доклада о Сведенборге, и теперь уже должны были подходить первые слушатели... "Я отменила чтения, - сказала Настя. - И, может быть, навсегда". Она сидела на кухне, где сегодня как-то особенно отвратительно пахло из мусоропровода и по стене оживленно бегали тараканы. Но при этом перед ней был накрыт праздничный стол на две персоны: белоснежная крахмальная скатерть, тарелки из фамильного сервиза, серебро, даже два хрустальных бокала и уже открытая бутылка красного вина.

Телка охнула: "Настенька Максовна, уж не меня ли вы собираетесь провожать?" Настя покачала головой. "Садитесь. Вы никуда не едете! решительно сказала она и налила вина себе и Телке. - Мы выпьем с вами за великую русскую актрису Нателлу Бузони, за вашу роль в спектакле великого русского режиссера Магорецкого, за великого русского писателя Максима Горького, вообще за русский национальный талант". Глаза ее блестели. Она несла Бог знает что, и было такое впечатление, что она уже хорошо выпила. Но нет, просто она была дико возбуждена. Накрывая стол, она предполагала, видимо, долгую и обстоятельную беседу, и какие-то свои вопросы, и Телкины ответы, "посидим, поговорим", однако теперь возбуждение гнало ее вперед, и она говорила и говорила... "Я вас спасу, девочка. Я верну вас самой себе и всему русскому искусству: я перекуплю вас у всей этой сволочи... Сейчас скажу... сейчас. - Прежде чем Телка успела сесть за стол, Настя, как-то по-гусарски запрокинув голову, чуть ли не в два глотка выпила вино и резко поставила бокал на место. - Вот! - Она протянула над столом руку с широко растопыренными пальцами: на одном из них, на указательном, сиял огромных размеров бриллиант. - Нашла! Я наконец-то нашла клад - и он ваш, ваш, ваш!" Громко прошептав это, она широко и радостно улыбнулась своим щербатым ртом, и эта улыбка, продолженная от уголков рта вверх багровыми винными усами, была ужасна...

Ляпа

Реальность все более и более размывалась в его сознании, и он уже не всегда мог понять, что происходит на самом деле, а что ему только кажется. Например, его теперь ежедневно посещали и допрашивали. Так черти постоянно посещают и самим своим присутствием мучают больного белой горячкой. Глюки это были или взаправду, но каждый день приходил глухой бригадир. Он садился на подлокотник Ляпиного кресла и, достав из кармана диктофон, крякал записанные на бумажке вопросы. И Ляпа, как когда-то перед лагерным гэбэшником, должен был покорно вспоминать все, что знал о Маркизе: подробности его поведения на зоне, его взаимоотношения с другими лагерниками (особенно с Глиной), черты его характера, чему радовался, что его огорчало, что рассказывал о прежней жизни. О Маркизовой жене... Так же подробно Ляпа должен был рассказывать обо всем, что знал о Телке и ее друзьях с первого этажа... А недавно разговор пошел о Глине. В частности, о тех временах, когда Глина работал в обкоме комсомола и его бригада трясла теневых цеховиков... Такой поворот интереса несколько удивил Ляпу - разве он здесь не у Глины в гостях? Но, похоже, здесь верховодили глухонемые черти...

Сегодня с утра Ляпа вмазался как-то неудачно, быстро очнулся и сразу почувствовал дикую боль в спине, его гнуло, ломало, надо было тут же добавить, догнаться... Но глухой был уже здесь: открыл дверь своим ключом и теперь что-то громко кричал и матерился в коридоре. Наконец он возник в дверях кухни, молча поманил Ляпу и, когда тот поднялся и подошел, резко схватил за руку и потащил за собой. И Ляпа, почти теряя сознание, тупо соображал, что сегодня допрашивать, видимо, не будут. И, может быть, глухой быстро уйдет и он сможет принять...

В центре туманной картины Ляпиного мира возникла голубая изразцовая печь. Возле нее на лакированном паркетном полу среди мокрых и грязных следов лежал раскрытый чемоданчик-дипломат, полный золотых браслетов, колец, цепочек и просто цветных камней россыпью. Сегодня утром Ляпа вот так же в тумане уже видел это золото: вот этот браслет - вещь какой-то археологической, ископаемой красоты, этот кулон, камни - их нашла его подруга, соседка сверху. От радости она беззвучно хлопала в ладоши и мотала головой: "Наконец-то, наконец-то!" Только утром золото и камни были не в чемодане, а в черном бархатном мешке. "Теперь мы с вами богатые, Лаврентий Павлович", - шептала сияющая Настасья, но Ляпе всё это богатство было до фени. Он хорошо знал, что если хотя бы самый маленький камушек покажет уличному барыге, его тут же убьют. "А мне, милая хозяюшка, кроме героина, в жизни ничего не нужно", - сказал он...

"Ты - труп. - Глухой так сильно, так больно сжимал Ляпину руку, что вполне мог сломать истончившуюся и хрупкую кость. - Ты... крыса... кто лазил в общак?" Последнее слово как-то прямо и остро вошло в сознание, и Ляпе стало смешно и радостно: это - общак? Настасья искала клад, а нашла бригадный общак. Смешная старуха. Хорошо хоть что-то успела унести. Молодец! "Ты чего мне лохматого чешешь?! - заорал он глухому. - Какой общак! Тут твои же глухонемые все время мельтешили!" - Для убедительности он показал глухонемых жестом: указательный палец поднес к уху и потом к губам. Да, поди, и не общак это никакой: небось, взяли какого-нибудь ювелира и куш здесь загасили, в пустой квартире. Сил у него нету, а надо бы замочить этого быка и все золотишко отдать Настасье. Она это заслужила.

Глухой словно понял, что Ляпа никуда не денется, и отпустил руку. Он хотел что-то сказать, но, видимо, от волнения его крякалка осеклась, и он перешел на язык жестов: "Завтра утром, - показал он, - прочь отсюда". "Не понял", - сказал Ляпа, хотя, конечно же, хорошо все понял. Немой покрутил перед собой поднятым вверх большим пальцем и сложил ладони крестом: "Навсегда. Все закончилось". "Что закончилось?" - спросил Ляпа. Сложив пальцы обеих рук щепотью, немой подвигал ими вниз и вверх: " Игра закончилась". - Он засмеялся и тут же, сложив правую руку в кулак и оттопырив большой палец, ткнул им себе в сгиб левой руки. Вот что закончилось: ширево для Ляпы. "Хорошо, - тоже жестами показал Ляпа, - завтра так завтра". Глухой мог и сейчас выгнать его. Взять за шиворот, вывести на лестничную площадку и дать пенделя. Всё! И то, что его оставляют до завтра, - это не любезность. До завтра "демоны глухонемые" будут расследовать пропажу из хорошо, казалось бы, загашенного общака...

Ляпа не то чтобы ждал этого момента, но, конечно, всегда знал, что когда-нибудь фарт закончится. И твердо решил, что никуда отсюда не уйдет. Да и куда идти? Он здесь избаловался, разогнался до такой дозы, какую ему нигде и никогда больше не получить. Здесь надо все и закончить. Пора, он устал. Однако закончить не раньше, чем закончится лекарство. Тут можно хорошо рассчитать: вот сейчас он примет по максимуму, и потом еще у него останется хороший суточный дозняк, и он его примет на ночь одномоментно - это будет "золотая доза", ее должно хватить, чтобы никогда уже не проснуться.