— Ржавый, — сказал Стальевич.
— Не сомневаюсь, — кивнул Полуэктович. — Трепло раскачанное.
— Ты тоже хорош.
— Ты сам просил говорить.
— И думать при этом.
— Ты вечно всем недоволен.
— Высказался?
— Высказался.
Они повернулись ко мне, и Автохонт Полуэктович не совсем понятно закончил:
— Тина, в принципе, по другой части, к тому же никто в здравом уме не станет нападать на чуда просто так. Она не дура и понимает, как расплатится Орден.
— Беня! — рявкнул Стальевич.
— Что такого? — растерялся Полуэктович.
— Какой Орден? — тихо спросил я.
— Идиот, — негромко произнёс Стальевич.
— Сам всё запутал. — Автохонт Полуэктович демонстративно посмотрел на часы. — И вообще, мне пора. Вот тебе, чел, на память, копай дальше.
Он сунул мне в руку сложенный пополам лист бумаги, поднялся и вышел из лавки. Через несколько секунд на улице зашумело.
Я же развернул подарок и увидел очередную, распечатанную на цветном принтере фотографию. Только на этот раз прекрасного, профессионального качества. Несколько секунд я бездумно смотрел на неё, затем поднял взгляд на Стальевича и поинтересовался:
— Вы мне что-нибудь объясните?
— Нет. — Старик развёл руками. — Извини, Юра, не могу.
Гамлет фыркнул и тяжело вздохнул.
— Хочешь меня прогнать?
Прогнать?! Да как могла она подумать?! Ни за что и никогда! Как можно всерьёз об этом говорить? Как можно хотеть расстаться со столь прекрасной женщиной? Она — чудо! Она — совершенство! Она — моя сладкая колдунья!
— Люби меня…
Джина рассмеялась самым дивным на свете смехом, нежные колокольчики с лёгкой хрипотцой, сводящие с ума и вызывающие настолько острое желание, что ему позавидовал бы и клинок дамасской стали.
Я целовал её губы, шею, округлые плечи и полные груди. Я, словно младенец, ловил их ртом, облизывал и нежно покусывал. Я гладил её бёдра и ягодицы, груди и снова бёдра. Я мечтал поглотить мою любовь или раствориться в ней, я мечтал стать с моей Джиной единым целым — так должна была выглядеть нирвана.
— Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.
— Повтори.
— Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.
Любой её каприз — закон, любое её требование — закон, она говорит, а я захожусь в экстазе от самого этого факта: она говорит со мной! Мы рядом — и я счастлив. Она приказывает — сбылась моя мечта. Она позволяет прикасаться к себе — я в раю.
— Шепчи мне…
— Ты самая прекрасная.
— Ещё!
— Ты — моя богиня.
Я — раб моей Джины. Я счастлив.
Она соскальзывает с меня и ложится на спину. Её дыхание прерывисто, на груди капельки пота, а бёдра призывно разведены, открывая путь к прекраснейшей розе. К жаркой розе, дышащей влагой и страстью.
— Целуй меня.
Я принимаю новую игру с радостью и восторгом. Я с вожделением целую маленькие пальчики на маленькой ножке моей богини — каждый в отдельности и все сразу. Я позволяю себе скользнуть чуть выше, ласкаю икры, колени, нежно прикасаюсь к бёдрам, но тут же возвращаюсь. Я — хороший раб, я знаю, что нужно делать.
Моя богиня довольна.
— Джина…
— Войди в меня.
Господи, да за такое позволение я бы убил кого угодно!
— Богиня…
Я мягко, очень мягко и очень неспешно проникаю в прекраснейшую розу Вселенной. Внутри богини не очень много места, я не помещаюсь полностью, но ей нравится, что я растягиваю её, доставляя наслаждение и боль.
— Джина…
Она поднимается, и мы уже сидим, слившиеся в одно целое в жарких объятиях. Моя мечта сбылась — я в богине, а она во мне. Я постиг главное чудо Вселенной. Она ритмично движется, постепенно ускоряя движения, а я улетаю…
— Джина…
Мы пробыли в нирване вечность.
Или несколько часов, которые показались мне днями. Или несколько дней, которые показались мне минутами. Я не помню. Я знаю, что, когда Джина рядом, время исчезает и ничего не имеет значения. Потому что Джина — это счастье…
— Откуда ты узнал обо мне?
— От Алексея Торопова.
— Да, с ним я ошиблась… — Богиня недовольна, и у меня внутри закипает ярость: она хмурится из-за какого-то мерзкого типа! Позволь, я оторву ему голову… — В камере хранения Шереметьево он прятал сумку с деньгами, видимо все свои накопления. И там же лежал билет с открытой датой… Торопов назвал моё имя перед аварией?
— Нет.
— Значит, я всё сделала правильно.
— Но я отыскал фотографию.
Я рассказывал всё, что она хотела, но не поинтересовался, каким образом она оказалась в моей квартире, а главное — зачем. В нирване нет вопросов. В нирване есть только ответы.
Обессиленный, но абсолютно счастливый, я лежал поперёк кровати, подложив под голову подушку, и с вожделением смотрел на сидящую рядом женщину. На идеал совершенства и прелести. На мою богиню. У меня не было сил, но я хотел её снова. Я хотел её всегда. Я буду хотеть её вечно. И я чувствовал, что желание и любовь побеждают усталость.
Но Джина хотела поговорить, и я послушно отвечал на вопросы, терпеливо ожидая, когда богиня обратит внимание на мою готовность и позволит вновь прикоснуться к себе.
— Откуда ты узнал, что мы с Тиной учились в Школе Солнечного Озера? От брата?
— Где учились?
Но Джина меня не услышала.
— Твой брат не мог об этом знать. Кто ему сообщил? Навы? Люды? Кто? Что они знают о нас? Что они знают о Рудольфе?
— Где учились?
Я искренне хотел помочь богине, но не понимал, о чём она говорит. «Какая школа? Кто эти навы? Почему «люды», а не «люди»? Или в нирване всё меняется?»
— Что ты знаешь о Рудольфе?
— Я надеялся, что ты мне расскажешь. — Я улыбаюсь и шутливо спрашиваю: — Что ты знаешь о Рудольфе?
Ответа не жду, но он приходит… Но прежде я вижу усталость в глазах богини. Усталость от всего.
— Я его убила, — тихо говорит Джина. И тут же поправляется: — Мы его убили.
Богиня расстроена, и мне становится горько и противно за своё ужасное, мерзкое любопытство, за свой гнусный язык, осмелившийся задать столь отвратительный вопрос.
— Прости меня.
Джина оборачивается, смотрит на меня несколько томительно долгих секунд, после чего с едва заметной улыбкой произносит:
— Я тебя прощаю.
Вас когда-нибудь оглушало счастьем? Меня — да.
— Но тебе придется умереть, Юра, ты слишком близко подобрался к вещам, которым нужно оставаться в могиле. — Она не сводит с меня прекраснейших во всей Вселенной глаз. — Ты хочешь умереть?
— Да…
Я до сих пор помню это мгновение и буду помнить всегда.
Моя обнажённая богиня сидит на краю постели и курит. Ей ослепительно к лицу лунный свет — купаясь в нём, она способна обольстить даже каменную статую. Её полная грудь мерно вздымается, движения спокойны и плавны. Богиня смотрит на меня, и я понимаю, что сейчас она меня убьёт. И ещё понимаю, что я буду не первым, кого она убьёт. Но мне всё равно. Моя смерть прекрасна, и миллиарды людей отдали бы всё на свете, чтобы оказаться на моём месте.
Я хочу умереть от её руки.
Богиня докуривает сигарету, тушит её в пепельнице и поворачивается ко мне. Я улыбаюсь.
Я знаю, что сейчас умру, но улыбаюсь. Мне не страшно. Я абсолютно счастлив. Я помню эти чувства и буду помнить до конца жизни.
Завидуйте мне.
— Извини, — почему-то говорит Джина. И криво улыбается.
— Я хочу тебя.
Я тянусь к богине. Навстречу мне тянется холод. Мои чувства замерзают. Ледяная игла входит в мою грудь…
А в следующий миг комнату наполняет длинная чёрная тень с ярко-жёлтыми глазами. Джина отчаянно кричит, и холод, что уже вошёл в мою грудь, уходит в чёрного. Я его ненавижу. Забыв о страхе, я львом бросаюсь под удар, грудью защищая богиню, и остаюсь жив лишь благодаря потрясающей скоординированности чёрного. Он изменяет направление удара, и длинные острые когти режут стену, оставляя на ней глубокие шрамы.
— Помоги! — кричит богиня.
Я здесь! Я хочу вцепиться в голову чёрного, телом закрыть ярко-жёлтые глаза и так позволить Джине уйти. Я взлетаю в прыжке, получаю встречный удар в челюсть, в нокдауне падаю на кровать и скатываюсь на пол.
И вижу самый плохой сон в жизни: четыре длинных металлических когтя впиваются в шею богини.
Вселенная умерла.
— Нет! — Это был не крик, это был шёпот. Чёрный резко разворачивается и…
…и принимает в грудь три слепяще-яркие стрелы.
А развернулся он потому, что в углу моей спальни вращается бордовый вихрь, из которого выпрыгивают рыжеволосые качки, похожие на «лаборантов» магистра. Я не вижу оружия, но оно им без надобности: рыжие умеют бить не прикасаясь. Из их рук вылетают белые молнии и рвут прижатого к стене чёрного на части.
Он визжит.
А я смотрю на окровавленную Джину и плачу.