- Что это? - хмуро спросил Акамие.
- Лекарство для царя.
- Лучше бы дал мне яду для него!
- Ты не отравишь и крысы, - беспечно отмахнулся старик. - А вот лекарство тебе пригодится.
- Лечи его сам, - угорюмо бросил Акамие, отворачиваясь.
- Ах, Создатель нечаянного, этот порошок не имеет силы ни в чьих руках, кроме твоих. Только любовь отнимает у смерти, и знай, что сама смерть придет к царю и склонится над его ложем. Только рука любяшего заградит ей дорогу и лишит ее силы, только твоя рука.
Акамие свел брови над расширившимися глазами.
- В своем ли ты уме, старик? Не к тому ты пришел! Уходи, если тебе дорог твой порошок, пока я не рассыпал его и не развеял по ветру. Скорее смерть пощадит царя, чем я. Убить его я... не могу, но и спасать не стану. Его смерть - моя смерть, и лучше умереть, чем жить рабом и наложником - мне, сыну царя и воину. Нет во мне любви и не было никогда. Но ты подарил мне надежду - надежду на скорую смерть.
Акамие перевел дух.
- Уходи, старый безумец, пока не вернулись стражники.
- Ох, ох, как же я забыл о них! Бедные юноши и бедные их кони! Ты прав, мне пора. Когда я тебе понадоблюсь, ты меня найдешь.
Старик хитро улыбнулся и, не удержавшись, захихикал.
И пропал.
Акамие тряхнул головой, прижав веки. Старика не было.
Евнух, сладко позевывая и потягиваясь, завозился у полога.
Снаружи раздался топот копыт и развеселый хохот стражников.
- Ну какие же тощие ноги у старикашки!
- Ох и подпрыгивал он!
- Задирая тряпье...
- И проворный же, однако!...
Акамие упал лицом в подушки. Плечи его сотрясались от рыданий.
Глава 6
Опираясь локтем на подушку, уложив голову на ладонь, Акамие любовался первой розой, распустившейся под его окном.
Яркая среди темной листвы, нежная и величественная, она была именно такой, как сказал о ней поэт: "Яхонтовое ожерелье в оправе изумрудных листьев, и концы ее лепестков блещут золотом".
- Невольница моего сада, - говорил ей Акамие, подражая книгам, которых он теперь был лишен, и следуя канону, как следовал ему в танце и на ложе, и в речах, поскольку для каждого движения и слова в его жизни существовал канон.
И нарушение канона влекло за собой нарушение соответствия Акамие тому облику, который был единственным дозволенным ему обликом, и раз утратив это соответствие и оказавшись беззащитным и неготовым перед лицом внезапных перемен, он теперь, чувствуя болезненную тесноту навязанных ему уставов, тем ревностнее стремился им соответствовать. Ибо только так он мог предвидеть и принимать все, что могло с ним случиться. Ибо все, что могло с ним случиться, исчерпывалось тем, что могло случиться с невольником, впавшим в немилость. А это было страшно, но известно в подробностях, и не таило в себе пугающей неожиданности и непредсказуемости, принадлежало, по крайней мере, той жизни, которая была для Акамие естественной в силу привычки. Невольница моего сада...
- Ты прекрасна, выросшая в неволе. Строгие руки садовника удалили искривленные побеги, придав соразмерную пышность твоему кусту. Под защитой глухих стен ты не знаешь бури, ломающей ветки и уносящей лепестки. Зной не страшен тебе, ибо земля, на которой ты растешь, всегда увлажнена. Ты радуешь взор и услаждаешь обоняние, ты веселишь сердце своей красой. В этом твое предназначение и судьба. Научи же меня твоему царственному спокойствию, ведь в тебе видны лишь довольство и гордость, и непохоже, чтобы тебе знакома была тоска. Отчего я не могу радоваться своей судьбе, оградившей меня от тревог и опасностей? Отчего стены давят мне на сердце, а ожерелья стискивают мне горло, так что я задыхаюсь?
Говоря так, он сжимал в руке нити жемчуга, обвивавшие в несколько рядов его шею. Сплетенные косички сетью лежали на спине. Браслеты с камнями и эмалью тяготили запястья.
Колесо повернулось, и все стало по-прежнему. Только новые ковры в три слоя устилали пол в его покоях, и вдоль стен составлены были близко один к другому подносы, на которых кучами громоздилась аттанская добыча Акамие так велел царь, чтобы напоминание о походе и особенно о ночи победного пира всегда было перед глазами наложника.
И еще царь запретил ему покидать ночную половину. Уроки учителя Дадуни возобновились только для Эртхиа.
Сегодня ночью - и ни разу с тех пор, как вернулись в Аз-Захру - царь не позвал его. Каждый день посланные от царя приносили подарки, и груды вдоль стен росли. Каждую ночь, наряженный и накрашенный, Акамие до рассвета просиживал, от нечего делать безрадостно перебирая драгоценные безделушки.
Перед рассветом главный евнух позволил ему раздеться и лечь спать: царь уже уснул, насытившись прелестями новой красавицы. Их появилось на ночной половине вдвое больше прежнего. Акамие же оставалось спать, есть и смотреть в окно.
Бесшумное, как всегда, появление евнуха заставило Акамие, как всегда, вздрогнуть и обернуться.
И действительно, евнух стоял, подкравшись, за его спиной и подозрительно глядел в окно через плечо Акамие. Лицо его сегодня было особенно строгим, а под мышкой были зажаты три футляра для свитков.
Акамие открыл было рот, но евнух грозно нахмурил брови и молча, не глядя на Акамие, положил футляры на подоконник. Потом он пожевал губами и величественно вынес из комнаты свое пышное тело.
Акамие проводил его потрясенным взглядом.
Неужели царь отменил запрет?
Но тогда главный евнух не стал бы утруждать себя: он шел бы тогда впереди троих рабов, каждый из которых нес бы на вытянутых руках футляр, обернутый расшитым шелком.
Что за чудеса? Евнух тайно принес ему свитки!
Может быть, один из них пропитан ядом?
Что ж, тем лучше. Акамие решительно потянул к себе ближайший футляр.
Только в Башне Заточения Ханис снова встретился с сестрой. Царь приказал везти его тайно, в плотно закрытой повозке, чтобы у народа Аттана не оставалось сомнений: их владык больше нет, их боги мертвы. Пришел более могущественный властелин, и остается лишь покориться ему, свергнувшему богов.
В глухой час после полуночи с Ханиса сняли цепь, которой он был прикован к повозке, связали ему руки, и два стражника повели его к башне, прямоугольными зубцами вгрызавшейся в бок Великой Белой Змеи высоко в небе.
Сто девяносто девять ступеней лестницы, обвивавшей башню снаружи, подарили Ханису острую радость внезапной надежды, но стражник ловко обмотал веревкой его ноги, Ханиса подняли и понесли.
Каждая четверть витка лестницы заканчивалась небольшой каменной площадкой, над которой в стене темнела обитая железом дверь. Кое-где в стене, намного выше дверей, чернели маленькие полукруглые оконца.
В такое оконце едва можно было просунуть руку. Но Ахана вошла в него, когда наступило утро, и оставалась весь день с братом, заточенным в каменном мешке под самой крышей башни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});