Читать интересную книгу Обратная сторона смерти - Антон Леонтьев

Десять минут, которых может в итоге не хватить и которые могут стоить безымянной жертве жизни.

Положив на диван стопку страниц, Журавская взяла первый лист и еще раз пробежала глазами по названию. Странно, но эти два слова вызвали у нее в памяти слабый ветерок какого-то воспоминания, которое могло оказаться важным – и помочь разгадать всю шараду, пренебрегая правилами маньяка.

Воспоминание ускользнуло, так толком и не материализовавшись. Но Татьяна знала: рано или поздно оно вернется. И сейчас не стоило тратить время на то, чтобы пытаться извлечь утерянную мысль из недр памяти, все равно не получится.

Поэтому она сделала то, что оставалось сделать в подобной ситуации – погрузилась в чтение. Итак,...

«ВЕДЬМИНО БОЛОТО»

Хоть имя, данное ей при рождении, было Евгения, все – родители, родственники, подруги и соседи – звали ее Женей. Или Женечкой. Или, к примеру, Женюсиком. Хотя последнюю уменьшительно-ласкательную форму использовал ее отец, а до него его мать в отношении своей рано скончавшейся дочки, сестры отца, умершей от воспаления легких еще крошкой. Матушку отца, то есть свою бабушку, которую Женя очень сильно чтила и в честь дочери которой ее и нарекли Евгенией, она хоть и не знала, но боготворила. Да, они были тезками, и было это не случайно…

Татьяна отвела взгляд от листа и удостоверилась – на то, чтобы пробежать глазами первый абзац, ей понадобилось всего несколько секунд. Минута, начавшаяся в тот момент, когда принялась за чтение, все еще не истекла.

Частенько ее просили дать рецензию на роман. Это были люди из числа знакомых, хорошо или не очень, более чем обеспеченные, которые вдруг решили, что у них имеется литературный талант, а значит, надо осчастливить человечество своими опусами. До того как отдать их в издательство, они и просили Журавскую вынести свой вердикт.

В массе своей сии произведения были беспомощные и нечитабельные. Что Татьяна в итоге и сообщала горе-литераторам. Правда, в щадящей форме, не желая задеть их чувства. Каково же было ее удивление, когда один из таких опусов вышел в свет, причем в том же издательстве, в котором печаталась и она сама. Но еще удивительнее было, что роман принялись изо всей силы раскручивать. Посыпались хвалебные отзывы, а в итоге книга получила даже какую-то литературную премию, пусть и не самую престижную, но тем не менее известную.

Автор сего опуса с Татьяной более не общался, видимо сочтя ее негативный отзыв попыткой не допустить появления его гениального произведения. Только, сталкиваясь на светских приемах, многозначительно качал головой и тотчас начинал громко говорить о том, что ничего гаже детективов в литературе нет. Сам-то он написал не детектив, а так называемый концептуальный роман о смысле жизни и величии смерти. Кстати, роман его – с учетом, что таланта у автора было около ноля, – сравнивали по глубине с «Фаустом» Гете, по выразительности с «Войной и миром» Толстого, по изящности стиля с «Бледным огнем» Набокова.

А потом один из редакторов издательства поведал Татьяне, что «великий литератор» сам оплатил появление своего опуса, как и всю связанную с ним рекламную кампанию и окололитературную шумиху. Благо «концептуальный автор» был человеком более чем состоятельным, к тому же занимавшим, до недавнего времени далеко не последнее место во властной вертикали.

Татьяне тогда стало смешно. Гордиться проплаченной из собственных же денег премией было по крайней мере глупо. Равно примерно тому, чтобы украсть диссертацию и радостно вписывать в визитную карточку слова: «доктор наук, профессор». Другие-то, может, и поверят, но как быть с самим собой? Зачем жить в параллельной действительности?

Именно тогда Журавская и сделала для себя вывод: если первые две страницы какого-либо произведения, а то и первые два абзаца не произведут впечатления, то читать его дальше не стоит.

Эта мысль снова пришла ей в голову, когда она прочла первый абзац «Ведьминого болота». Надо же, ждала чего-то кровавого, брутального, мужского, а выходило нечто плаксивое, викторианское, дамское. Да к тому же весьма претенциозное по стилю.

Впрочем, как отметил классик устами другого душегуба, если имеешь дело с убийцей, то можно положиться на затейливость прозы. Что ж, слащавая сентиментальность во многих случаях была сиамским близнецом врожденной жестокости. А то, что сейчас Татьяна имеет дело с убийцей, сомнений не вызывало.

Но выбора у нее не имелось – нужно было прочитать весь рассказ. Потому что от этого зависела жизнь человека. Или его смерть.

В голове мелькнуло продолжение того самого, полузабытого, стихотворения:

Янтарное озеро, луна изо ртути…

Мне страшно, мне страшно, мне страшно до жути!

Бегу, задыхаясь: он хочет убить!

А дверь заперта… Без ключа – не открыть!

Да, было страшно. Но что она могла поделать? Поэтому, собравшись с силами, Татьяна принялась читать дальше. Итак, «Ведьмино болото».

«…Да и появилась на свет Женя в тот же год, что бабушка отдала Богу душу. И смерть старушки, последовавшая во сне, стала только началом череды несчастий, посыпавшихся, как из рога изобилия, на семейство коллежского асессора Аркадия Емельяновича Тараканова.

Вначале у жены его любимой, Таисии Осиповны, врачи обнаружили чахотку, от которой несчастная сгорела в полгода. Жене было тогда три года. Потом сам Аркадий Емельянович стал жертвой злого рока – в петербургском министерстве, где он работал, вдруг возник переполох. Что за переполох именно, никто не знал, связан он был с пропажей важных документов. И указывало все на то, что виновата в этом только одна персоналия – Аркадий Емельянович.

Его взяли под стражу, потом начался судебный процесс, короткий и для публики закрытый, и Аркадий Емельянович отправился на сибирскую каторгу. Женя же – было ей тогда уже почти пять лет – попала к младшей сестре своей бабушки, Елизавете Никитичне, которая и воспитала ее в почтении к почившей в бозе бабке, дагерротипами коей была завешана вся ее крошечная столичная квартирка на Мойке.

Это был мир религиозного рвения, затхлости ума и мелкой придирчивости, и чем сильнее сестра бабушки третировала Женю, тем сильнее та пламенела любовью к самой покойной бабушке, ставшей в ее представлении некоторым подобием ангела и образца доброты, любви и справедливости. Тем более что могла она ежесекундно созерцать на стенах квартирки ее кроткую улыбку и взгляд добрых, умных глаз из-под чепца.

Так прошло больше двух лет. А потом случилось невероятное: вскрылось, что документы в министерстве похитил и передал кому-то недоброму не Аркадий Емельянович вовсе, а начальник его, сделавший все, дабы улики пали на добросовестного и несколько нерасторопного подчиненного. Как вскрылось, кем вскрылось, газеты не писали, намекали только, что сии планы были разоблачены доблестными силами российской контрразведки, отражавшей нападки шпионов иной могущественной и пока что дружественной империи.

На скамье подсудимых оказался в итоге начальник, а Аркадий Емельянович возвратился из-под Читы. Только это был не прежний отец, светлый образ которого сохранился у Жени в памяти.

Да, с каторги вернулся совершенно иной человек. И не только внешне. Аркадий Емельянович отпустил бороду, полностью уже осеребренную сединой, постарел и облысел. Глаза его горели недобро, манеры, некогда изысканные, сменились воровскими повадками, а нрав, некогда кроткий, уступил место поведению домашнего тирана. Но самое ужасное было в том, что он запил горькую.

Вроде бы его готовы были взять обратно на работу в министерство, потому как не был он ни в чем виноват. Однако ж Аркадий Емельянович не захотел идти туда, заявив, что если черти окаянные не поверили ему тогда, то ныне сам он им не верит.

Устроился господин Тараканов в письменный стол, где худо-бедно продержался пару лет. А в итоге оказался на улице – по причине своего беспробудного пьянства и невыносимого нрава.

Удивительно, но факт: Елизавета Никитична, которая могла покарать за любую провинность, реальную аль мнимую, внучатую свою племянницу Женю, относилась к ее отцу, сыну покойной сестры, с великим почтением и непонятным умилением. А ведь раньше, когда все было в порядке и когда Аркадий Емельянович работал в министерстве, терпеть его не могла и знать не желала. Теперь же, когда он из почтенного гражданина и доброго буржуа превратился в завсегдатая мерзких трактиров и гадких публичных домов, религиозная до истовости женщина вдруг возлюбила его, словно следуя известной заповеди возлюбить ближнего своего, быть может, весьма порочного, сильнее, чем самого себя.

Она потакала всем капризам племянника, никогда его не ругала и всегда снабжала деньгами. А деньги у тетушки – так Жене велено было называть сестру бабушки – водились. Да немалые. Ибо хоть и жила она в квартирке небольшой и особой была весьма скаредной, имелась у нее неподалеку, тут же, на Мойке, своя собственная ростовщическая лавка, которую тетушка предпочитала именовать на заграничный манер ломбардом.