Читать интересную книгу Король-Уголь - Эптон Синклер

— Нехорошо будет, если такой старый человек потеряет из-за нас работу, — закончила Мэри. — Но он по крайней мере может дать хороший совет.

В тот же вечер они вдвоем отправились к Джону Эдстрому, жившему в Бедняцкой слободе, в некрашеном домике, с ничем не покрытым земляным полом. В комнате за низенькой тесовой перегородкой лежала больная — ее не было видно. Она умирала от рака, и в доме стоял ужаснейший запах. Сначала Хал никак не мог отвлечься от мысли об этом, но в конце концов пересилил свою слабость, внушив себе, что здесь — война, а на войне — сегодня ты на смотру, а завтра — в лазарете.

Хал огляделся кругом и заметил, что трещины в стенах заткнуты тряпками, а разбитые окна заклеены полосками темной бумаги. На полке ровным рядом стояли книги. Хозяин, видимо, прилагал все усилия к тому, чтобы его жилье выглядело аккуратно. В маленькой чугунной печке пылал огонь, и старик сидел, скорчившись, возле нее и грелся — в горах по вечерам холодно уже в сентябре. Старик был совершенно лыс, если не считать нескольких волосков, сохранившихся на темени; лицо его обрамляла косматая бородка, которую можно было назвать белой, если белый цвет вообще возможен в царстве угля. В его лице прежде всего замечалась какая-то особая бледность, а уже потом — приветливый взгляд темных старческих глаз. И голос у него был приятный, ласковый. Он встал, чтобы приветствовать гостей, и протянул Халу дрожащую руку, узловатую и искривленную, чем-то напоминающую лапу животного; потом шагнул вперед и пододвинул скамью, прося прощения за свое немудреное хозяйство. Хал подумал в эту минуту, что вот у человека еще хватает сил работать на шахте в шестьдесят лет, но в шестьдесят один — они уже, наверное, иссякнут.

Хал заранее условился с Мэри, что она не заговорит о цели посещения, пока он сам не присмотрится к старику. И девушка начала расспрашивать о здоровье миссис Эдстром.

— Все без изменений, — отвечал старик, — по-прежнему лежит пластом. Доктор Баррет был опять, но, кроме морфия, ничего ей не дал. Он говорит, что ей уже никакими средствами не поможешь!

— А были бы средства, он бы все равно про них не знал! — с презрением фыркнула Мэри.

— Ну, он не такой уж плохой, когда трезвый, — примирительно заметил Эдстром.

— А часто ли это бывает? — снова фыркнула Мэри и пояснила Халу: — Наш доктор — двоюродный брат управляющего.

— И все-таки здесь лучше, чем на других шахтах, — сказал Эдстром. — В Харви-Ран, где я работал, один человек повредил себе глаз, а после окончательно потерял его из-за того, что у врача в решающую минуту выпал на рук инструмент. А как там вправляют сломанные руки и ноги!

Эдстром знал случаи, когда люди на всю жизнь оставались калеками или уезжали в другие места, где им снова все ломали и вправляли заново. Медицина, как и все остальное, принадлежит Компании, и если будешь слишком критиковать врача, погонят тебя в три шеи, только всего. У каждого рабочего вычитают из его платы по доллару в месяц на врача, но если ты получил увечье на производстве и врач пришел к тебе домой, он имеет право потребовать еще сколько ему вздумается.

— И надо обязательно платить? — спросил Хал.

— А как же! Все равно высчитают из заработной платы, — сказал старик.

— А бывает так: высчитают, а он ничего и не делал, — вмешалась Мэри. — Они вычли у Замбони двадцать пять долларов за последние роды, хотя доктор Баррет явился туда после того, как новорожденный уже часа три был у меня на руках!

4

Разговор продолжался. Желая прощупать старика, Хал заговорил о разных шахтерских бедах и под конец заметил вскользь, что, пожалуй, единственное, что может помочь, — это профсоюз. Эдстром пристально посмотрел на него, потом перевел взгляд на Мэри.

— Джо — свой человек, — поспешно сказала девушка, — можете ему вполне довериться.

Прямого ответа Эдстром не дал — дело в том, что он однажды участвовал в стачке и он — человек «меченый». Его тут терпят при условии, что он будет тише воды. Ему никогда не простят той роли, какую он играл в «большой стачке». Начальство позволило ему вернуться на работу главным образом по двум причинам: во-первых, не хватало рук, а во-вторых, мастер был его личным другом.

— Расскажите ему о «большой стачке», — попросила Мэри. — Джо человек новый в этих местах.

Из слов Мэри старик понял, что Халу можно довериться. И он начал рассказывать об ужасах, тайно известных всем. Десять тысяч рабов поднялись на борьбу за свободу, но их движение было подавлено с невероятной жестокостью. С тех пор как в этих местах начали добывать уголь, фактическая власть в шахте принадлежит шахтовладельцам, а те в критический момент призвали себе на помощь милицию штата[8], открыто направив ее на забастовщиков, чтобы заставить их вернуться на работу. Главарей и активистов забастовки арестовали и без всякого суда упрятали за решетку. Когда тюрьмы переполнились до отказа, они бросили человек двести шахтеров в загон для скота под открытым небом, а потом, погрузив их в товарные вагоны, вывезли ночью из штата и высадили посреди пустыни без глотка воды и без пищи.

Джон Эдстром оказался в числе этих двухсот. В тюрьме был избит и искалечен один из его сыновей, другого засадили на несколько недель в сырой подвал, откуда он вышел с ревматизмом на всю жизнь. Все эти безобразия творили представители милиции, а когда кое-кто из мелких властей попробовал протестовать, милиция тотчас же арестовала и их. Гражданский суд прекратил на это время свою деятельность — самих судей запугали тюрьмой. «К черту конституцию!» — заявил генерал, руководившим этой операцией, а его помощник прославился своим знаменитым изречением: «Никакой habeas corpus!»[9] Они получат ее «post mortem»![10].

Самообладание Тома Олсена произвело большое впечатление на Хала, но уж этот-то старик просто поражал! Юноша с благоговением слушал его. Казалось невероятным, что он говорит о своей жестокой доле без злобы в голосе и, видимо, без злобы в сердце. Живя в этом заброшенном месте среди всеобщей бедности, этот старик, семью которого разбили и рассеяли по миру, в чью дверь стучал костлявой рукой голод, мог говорить о прошлом без ненависти к врагам. Но не потому, что он был болен и стар и лишился своего революционного духа, а потому, что, изучая политическую экономию, он понял, что всему виной преступная система, делающая людей слепыми, отравляющая их души. Он был убежден, что, когда уничтожат эту преступную систему, настанет лучшая жизнь и люди смогут проявлять доброту друг к другу.

На эти слова Мэри Берк отозвалась новым взрывом едкого пессимизма. Ну что может когда-нибудь измениться? Хозяева жестокосердны, а рабочие — трусы и предатели. На кого ж тогда надеяться, кто улучшит нам жизнь? Бог? Что-то бог давно уж наблюдает, но не очень торопится менять порядки на земле!

Халу понравилось, как старик реагировал на эту вспышку. Он сказал:

— Мэри, вы читали когда-нибудь про муравьев в Африке?

— Нет, — ответила она.

— Они движутся целыми полчищами, по нескольку миллионов. Если им на пути попадается ров, передние падают в него, а на них другие, а потом еще и еще, пока не покроют все своими телами, и уж тогда последние проходят свободно. Мы тоже муравьи.

— Сколько бы нас туда ни бросилось, — вскричала Мэри, — никто никогда не перейдет! Это бездонная пропасть!

— А этого ни один муравей не знает, — промолвил старик. — Они знают, что надо идти, и все. Даже умирая, они держатся друг за друга; они создают мост, и остальные проходят.

— А я поверну назад! — гневно заявила Мэри. — Я не пожертвую своей жизнью!

— Может, вы и отойдете на шаг, — сказал Эдстром, — но потом все равно вернетесь на линию огня. Мэри, я знаю вас лучше, чем вы знаете сами себя.

В маленькой комнате воцарилось молчание. За окнами завывал сентябрьский ветер, и жизнь вдруг показалась Халу суровой и беспощадной. В пылу юношеского увлечения он считал, что быть революционером страшно увлекательно; но стать муравьем, одним из сотен миллионов, и погибнуть в бездонной пропасти — это уже такое, на что не всякий человек решится! Он глядел на скрюченного седого труженика, лицо и фигуру которого едва можно было различить в тусклом свете керосиновой лампы, и ему вспомнилась картина Рембрандта — «Христос в Эммаусе»: темная, грязная таверна и двое оборванцев, остолбеневших при виде сияния над головой третьего человека, сидящего с ними за столом. И Хал не счел бы за диво, если бы увидел сейчас сияющий нимб над головой этого старика, говорившего таким мягким голосом.

— Я никогда и не надеялся дожить до этого, — говорил между тем все так же негромко Эдстром. — Правда, я надеялся, что мои сыновья увидят новую жизнь. Теперь я уже не надеюсь. Но у меня никогда не было сомнения, что те, кто трудится, дойдут до обетованной земли. Они перестанут быть рабами, и тунеядцы не смогут уже больше расточать плоды их труда. Поверьте мне, как человеку опытному: если рабочий или работница теряет эту веру, жизнь тогда лишается всякого смысла.