Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

Из-за чего все это? Из-за того, что вода здесь мертвенно-неподвижна? Или тому виной нехватка кислорода в прытком мозгу сельдей? А может, резкая перемена кровяного давления, здесь, на огромной глубине, между корявых стен расщелины, заставляющая трепетать их спинные плавники? Водные массы вдруг устремились вверх. Неужели пояс осадочных пород уже пройден?.. Дрожание вод сопровождается пугающим отдаленным гулом, выпученные рыбьи глаза тоже дрожат. Перепуганные каннибалы перестраиваются, существо же по-прежнему погружается: рыбы видят, как скользят вниз его усики. На фоне черного морского дна что-то возникает — в сопровождении вспышек, напоминающих солнечные блики на поверхности моря. От обрыва отделяются комья глины, падают в воду — что же там на самом деле происходит? Вода становится окончательной реальностью, полностью безвоздушной, абсолютной жидкостью, — им следует возвращаться, всплывать, убираться отсюда. Давление внутри их растет, кровь густеет, внутренние органы работают на пределе. Существо продолжает погружаться, и вспышки кажутся им теперь глазами, сотнями глаз, то открывающихся, то закрывающихся. Вода смыкается вокруг них, выносить это больше невозможно. Вспышка; существо все пробивается сквозь толщу воды, они следуют за ним, зная, что надежды никакой, что они поступают неправильно. Абсолютная вода — это пасть, смыкающаяся вокруг их плавников в темной пучине; абсолютный воздух означает смерть от удушья в ярком высоком небе — вверху или внизу? Они достигли и того и другого, и низ и верх сомкнулись, подобно челюстям. Существо сидит неподвижно, по-прежнему непонятное, и издает глухой ропот, а они вьются вокруг него, тонут, и город начинает медленно отпечатываться на сетчатке их лишенных век глаз. Водяной — он теперь наверху, над водой; это лодочник, он наклонился над бортом, вот его уже видно… Канат, делящий его надвое, — так видно из-под воды, — вздрагивает и натягивается, водяной раскачивается, дрожит от натуги, и предмет кренится, а потом начинает подниматься.

Канат быстро заскользил по борту, потом также внезапно остановился. Бернардо закрепил его, обмотал вокруг уключины и уселся ждать следующего сигнала. Сальвестро достиг дна.

Он уж и не помнил, сколько раз засыпал под голос товарища, расписывавшего город в глубинах моря. Голос разгонял тоску и вспышки ярости, которые иначе бы поглотили его целиком — сам он с ними справиться не мог. Даже еще не виденное им, это море сотни раз развеивало мрачное настроение. Они сидели у костра, в голове его рокотали черные волны, но голос Сальвестро успокаивал, заставлял мысли бежать по новому пути, и он укладывался спать. Сколько он себя помнил, его мучил голод, который можно было приглушить, но удовлетворить — никогда. Даже после Прато. «Там будет хорошо», — сказал его товарищ, когда они стояли на болотистом берегу и смотрели через Ахтервассер на Узедом. Он кивнул: кто-то когда-то говорил ему, что голодающий станет жрать и уголь.

Ленивые волны ласкали лодку, вздымаясь и опадая. Ему было одиноко, и он забавлялся тем, что закручивал и раскручивал свободный конец каната. С тех пор как Сальвестро оказался за бортом и скрылся в глубине медлительных вод, прошло всего несколько минут, но они казались часами. Годами. Потом, в другие времена, он будет вспоминать этот день как «тот день, когда…». Но это наступит не скоро. Он раскрутил канат, потом пересел в центр лодки, со всех сторон окруженной морем, — этакая никчемная точка на бесконечной серой поверхности. Сигнальный линь натягивался, ослаблялся: лодку качало. Ну тяни, тяни! — мысленно умолял он своего ушедшего в пучину партнера. Его подташнивало — то ли от качки, то ли от голода, непонятно. Может, Сальвестро попал прямо в самый богатый храм? Он непременно пересчитает все сокровища, которые они поднимут, оценит их вес, прикинет, сколько поместится в лодке, — они ведь научились делать это там, в пруду. Все еще возможно. Но минуты шли, и возможность таяла. Сальвестро что-то с ним обсуждал по поводу воздуха, но что именно, он позабыл. Может, мало воздуха? И еще необходимость держать равновесие — тоже проблема. Вот грести ему понравилось, да и спуск тоже удался — был, правда, удар, но линь не подавал никаких сигналов, о, если бы Сальвестро был здесь и что-нибудь решил! А так — минуты шли, давили на него, ему это очень не нравилось, и он огласил воды ревом отчаянья.

Бернардо перегнулся и несколько раз раздраженно дернул за линь. На последнем рывке тот оборвался. Или ему показалось, что оборвался. Скорее всего, оборвался. Слишком уж он сильный и слишком глупый! Частенько его ласки оборачивались увечьями: шеи ломались, словно свечки. Он начал тихонько всхлипывать и шмыгать носом. Сальвестро, конечно, ублюдок, но без него он чувствовал себя совершенно потерянным и не знал, что делать. Сальвестро должен подать знак, он же обещал! Может, еще не поздно? Бернардо передвинулся и, раскорячившись между уключинами, уперся ногами в дно, потом отвязал канат, взялся за свободный конец и потянул. И сразу почувствовал, как снизу, из глубины, начала подниматься бочка и ее содержимое — он хорошо чувствовал вес. Туман уже почти рассеялся. Перебирая руками, Бернардо тянул мокрый упругий канат и вскоре вспотел, хотя почти уже зимнее солнце нисколько не грело.

Он поймал ритм, бормоча: «Раз-два, раз-два», и вес бочки, хотя и уменьшаемый водой, становился все более ощутимым. Откуда-то со стороны берега донеслись вскрики, всплески, но он, занятый своим делом, счел эти звуки обычным шумом волн и продолжал тянуть. Звуки становились громче, настойчивее. «Раз-два, раз-два», — считал Бернардо. И вдруг прозвучал резкий оклик-приказание: «Стой!» Этот крик нарушил ритм.

Он поднял голову и замер: с обрыва к воде мчались серые фигурки. Монахи. Некоторые уже достигли того, что он раньше счел грудой плавуна, — теперь это выглядело как огромное гнездо, свитое из бревен. Братья кричали друг на друга, лезли в гнездо, один, тот, что призывал других подождать, протолкался вперед, кого-то отогнал прочь. Другим вручил что-то, издали похожее на весла. Ну конечно, весла, потому что все они били по воде, вздымали брызги; и вот плот отчалил от берега. Монахи на борту — человек десять, может, дюжина, — горячо взялись за дело, но гребцами оказались неопытными. Плот крутило, он двигался неуклюже, рывками. Монах, возглавлявший команду, вопил и размахивал руками. Гребцы стали двигать веслами слаженнее, равномернее. Бернардо, раскрыв рот, смотрел на рысканье плота — вправо, влево, назад к обрыву, но общее направление уже угадывалось: они плыли к нему. Канат выскользнул у него из рук, бочка снова начала опускаться. Бернардо глянул в воду, потом на монахов и вернулся к своему занятию. Раз-два, раз-два… Крики отвлекли его, руки дрогнули, бочка переменила положение, и лодка резко качнулась. «Все пропало», — подумал он испуганно. Монахи, кажется, овладели своим судном и шли на него прямым курсом. Бернардо резко выдохнул, потянул, вес с каждым мгновением становился все ощутимее. Наверное, его друг сейчас уже прямо под ним. Он глубоко вздохнул, стараясь отрешиться от наплывающего на него шума и гама. Раз-два, раз-два… Бу-у-ум!

Бернардо вскочил, лодка накренилась. Под изогнутым бортом показалась верхушка бочки и стукнулась об обшивку. Он шлепнулся на зад, потянул еще сильнее, заглянул за борт — бочка свободно крутилась в воде. Он все подтягивал, пока не показалось окошко. В окошке билась желтая вода, потом из тьмы выплыло белое пятно — глаза, разверстый рот. Бернардо прижался носом к стеклу и увидел, как лицо погружается в воду. Он снова закричал, принялся колотить кулаками.

— Эй, там! — донеслось до него.

Он пропустил это мимо ушей. Думай, приказывал он себе, потом рванулся к бочке, лодку качнуло, на мгновение она замерла, словно решая, опрокинуться или нет, потом выровнялась. Равновесие, напомнил он себе, и снова подналег на канат. Однако теперь бочке мешал борт лодки.

— Э-э-эй! — раздалось опять.

Он не обращал внимания, сосредоточившись на своей непосильной задаче, думая о бледном лице с отвисшей челюстью, о воде, залившейся в бочку, о Сальвестро, уже утонувшем или тонущем. Но бочка упрямо отказывалась вползать на лодку, он уже окончательно это понял, а если он перегнется через борт, то не выдержит и перевернется лодка, и потому он колотил ногами по дну, издавая рык, адресованный и воде, и небу, и монахам, и самому острову. Этому мерзкому острову. Плот был уже совсем рядом. Ярость и отчаяние перекатывались в его голове черными камнями. Он вскочил, монахи подгребли еще ближе. Он стиснул кулаки. Знакомая ярость накрывала с головой, захлестывала — да, десять монахов, их капитан принялся размахивать руками, показывать на бочку, расстояние между лодкой и плотом стало совсем ничтожным — еще несколько футов, и он сможет туда перепрыгнуть. Он напрягся, удерживая себя в равновесии.