И тут прозвучали единственные слова, которые Танюша поняла.
— Если бы сейчас взять вот эти чертежи да отвезти в Америку, за них заплатят больше, чем за ваши «фарманы» и все летные присособления, вместе взятые, — сказал Таубе. — Так, господин Калеп?
— Может быть, — согласился инженер.
Когда мотор опять собрали и стали прикреплять к «фарману», Зверева подошла к Танюше.
— Всю эту механику вам придется учить в летной школе, барышня. Полет — это минуты. А возня с мотором — дни и недели, — сказала авиатрисса.
— Но вы же выбрали это. Ради полета, да? — спросила Танюша. — Ну и я потерплю, если уж так надо. Я тоже смелая, я буду не хуже вас!
— Тут не терпеть — тут любить… У меня голова так устроена, что я просто люблю механику, — объяснила Зверева. — Мне нравится видеть, как точный расчет воплощается в жизнь. А смелости, чтобы залететь под облака, довольно и у пьяного лихача, который гонит свою бричку, не разбирая дороги. Подумайте…
— Я уже подумала. По всей России дамы и девицы учатся в летных школах, а я чем хуже? Вон княгиня Шаховская в Германии или госпожа Голанчикова! Она тоже бросила сцену ради аэропланов! Я про них про всех уже читала!
Это было правдой — бывая в Риге, Танюша покупала газеты и журналы, выискивая в них авиационные новости.
Зверева улыбнулась.
— Сегодня полетов больше не будет, — сказала она. — Если вы так уж загорелись, приезжайте в четверг. А сейчас — простите, милая, мне нужно в мастерскую.
Танюша ехала на штранд в смутном состоянии души. Полет все еще был мечтой — но пачкать руки в машинном масле девушке совершенно не хотелось.
Она полагала, что сумеет пробраться в комнату незаметно. В конце концов, окно на ночь не закрывают — трудно, что ли, влезть? Но возле дач, занятых кокшаровской труппой, толпились соседи. Танюша даже испугалась — не пожар ли?
Загнав велосипед в сиреневый куст, бросив туда же одеяло и прочее добро, она сквозь толпу пробилась к забору.
В белой резной беседке, стоявшей на холмике возле изгороди между дачами, что-то происходило. Внизу, у лесенки, ведущей в это причудливое сооружение, стояла едва ли не вся труппа — и Терская тоже. Лица были и взволнованные, и удрученные.
— Какой ужас, какой ужас! — твердила Эстергази.
Эта актриса была чем-то Танюше симпатична. Она могла нести сущую околесицу — но она же раза два защитила девушку от придирок Терской. Потому-то Танюша втихомолку прибилась к ней.
— Ларисочка Игнатьевна, — шепнула девушка, — на вас лица нет. Давайте отойдем. Хотите, я вам водички принесу? Стаканчик водички с лимонным соком?
— Да, да, миленькая…
Теперь Танюша вроде как легализировалась в толпе — она обихаживала Эстергази. А меж тем во двор въехала телега, и из беседки вынесли что-то долгое, завернутое в мешковину. Танюша не сразу поняла, что это человеческое тело, а когда увидела торчащие ноги в черных чулках — ойкнула и на миг утратила соображение.
— Вот так-то, деточка. Ты не смотри туда, — сказала ей Эстергази. — Нет ее больше, бедняжки. Вот горе Эрнестику, вот горе…
— Валентиночка… — прошептала Танюша. — Ой, как же это?..
— И Валентиночку по допросам затаскают, я их, мерзавцев, знаю… Эрнестика, бедненького, вызвали, ему в Ригу телефонировали, не сразу отыскали… Каково это — единственной сестрицы лишиться?.. Единственной, деточка…
Глава восьмая
Когда тело Регины фон Апфельблюм увезли, началось самое для артистов кошмарное — полицейские стали их опрашивать. Вопросы были одинаковы для всех: где провели ночь, кто может это подтвердить, не слышали ли подозрительного шума, что известно об отношениях в семье Сальтерна, бывала ли покойная на артистических дачах и знала ли вообще о существовании беседки.
Рижские полицейские уже неплохо говорили по-русски — а ведь еще двадцать лет назад им бы пришлось переводчика звать. Старый немецкий город долго сопротивлялся, долго отбивался, даже вся документация в магистрате и в полиции велась на немецком. Но настали новые времена, пришлось покориться.
Танюша, понимая, что уж ипподром-то с аэропланами точно не имеют отношения к убийству, отвечала, как все: спала, ничего не слышала. И фактов, которые пролили бы свет истины на это непонятное убийство, не знает.
Ей Регина фон Апфельблюм не нравилась — уж больно задирала нос. И потому у девушки было что-то вроде угрызений совести: вот ведь невзлюбили артисты гордячку, а ее и на свете больше нет; может, недодали ей хотя бы малость душевного тепла, хотя могли, могли, трудно, что ли, сыграть эту малость тепла?
А вот Стрельский огорчился не на шутку.
— Какая красивая женщина была… — вздыхал он. — В хороших руках ей бы цены не было…
Кокшаров пригласил инспектора рижской сыскной полиции Горнфельда к себе в комнату, открыл деревянный ящичек с сигарами, достал бутылку хорошего французского коньяка.
— Фрау Магда! Фрау Магда! — крикнул он хозяйке. — Сварите хороший крепкий кофе и не экономьте на зернах! Я ее знаю, она тайком высушивает единожды заваренный кофе и подмешивает его к свежемолотому.
— Похвальная экономия. Моя супруга тоже этой гадости научилась, — уныло ответил полицейский.
Горнфельд Кокшарову не очень нравился — скучный, всем на свете недовольный, чем-то похожий на артиста Лиодорова: тот тоже считал, что жизнь не состоялась, но Лиодоров мечтал совершить усилие, выгодно жениться и вырваться из актерского сословия; о чем мог мечтать Горнфельд, Кокшаров и вообразить не мог — разве что о более высоком чине, но ведь чин — дело житейское, рано или поздно начальство его даст.
Разговор предстоял неприятный — подозрения падали на труппу. О романе Сальтерна с Селецкой инспектор первым делом узнал — про него весь штранд знал. И Кокшарову стоило некоторого труда объяснить, что курортный роман с актеркой — дело пустяковое, это вроде непременной принадлежности летнего отдыха богатого человека, причем роман не предполагает обязательных постельных шалостей — часто артистки подарки-то берут, а расплачиваются за них тем, что позволяют возить себя по ресторанам.
— И ничего более? — удивился Горнфельд.
— Иному пожилому господину лишь хочется, чтобы его считали счастливым любовником, — терпеливо растолковывал Кокшаров. — Чтобы слух прошел о его амурных подвигах. Отчего ж не уважить щедрого господина?
Когда Горнфельд задал все свои вопросы, в комнату опять заглянула дачная хозяйка.
— Господин Кокшаров, к вам Шульц просится, пускать?
— О господи! — простонал Кокшаров. — Что они еще натворили?