Почему я должен ему верить?!
Я — не должен.
Мы смотрим в глаза друг другу. Я ненавижу его так, что могу задушить голыми руками.
Голос сдавлен:
— Тит, оставь нас наедине.
— Но… — центурион запинается. Я поднимаю взгляд. Пауза. Тит кивает: — Хорошо, легат. Я понял.
Центурион убирает меч в ножны и выходит из палатки. Хлопает полог. Мы остаемся наедине.
Ярко горят светильники. Проклятый свет. Я вижу в глубине палатки стол, заваленный бумагами. Восковые таблички и стило, чернильница и пергамент. На меня снова накатывает ярость. Этот сукин сын всю ночь работал. Как Цезарь. Как мой брат.
— Только закричи, и я воткну этот клинок тебе под ребра. Ты понял меня, варвар?! Если понял, кивни.
Арминий кивает.
— Сейчас я дам тебе немного времени. Мы поговорим. Спокойно и без крика. Готов?
Арминий смотрит на меня, затем пытается улыбнуться.
Я упираю клинок ему под ребра. Глаза Арминия расширяются.
— Итак, — я начинаю сначала. — Зачем ты убил моего брата?
— Я не убивал.
Неправильный ответ. Я нажимаю на меч — так, что острие клинка прокалывает одежду и кожу. Выступает кровь. Я ударю сильно, один раз, повторять не придется.
Я готов.
Держу меч одной рукой. Поднимаю ладонь, чтобы с силой ударить по навершию рукояти и вогнать гладий в сердце, пробив царю херусков грудную клетку.
Друг мой варвар… Арминий… Мне жаль.
— Считаю до пяти. Или ты говоришь, почему, или…
Глаза Арминия — огромные. До него вдруг доходит — то, что я собираюсь сделать — это серьезно. Он, не отрываясь, смотрит на мою поднятую ладонь.
— Я и есть твой брат! — кричит он.
Что? Я моргаю. Это так нелепо, что я даже почти не злюсь.
— Хорошая попытка, варвар. Пять, четыре, три, два…
Меч занесен. Еще мгновение и…
— Воробей, — говорит Арминий быстро. — Он же у тебя, верно, Гай?
…и все будет кончено.
— Похоже, ты знаешь, о чем я говорю, — Арминий поднимает голову. — Ты уже говорил с мертвыми, брат?
— Один, — говорю я.
* * *
Когда мы были детьми, многое было проще. Даже наши драки. Или — кто виноват в том, что произошло.
Мне одиннадцать лет, я лежу на кровати.
Белый свет пронизывает комнату. Пахнет сеном и коровьим теплым духом. И моей болью. Вонь жирной мази, которой покрыты мои руки, перекрывает все запахи.
И еще пахнет страхом.
Ожоги меня не пугают. Меня пугает другое…
Тишина.
В полной тишине из рук раба падает — медленно, очень медленно — глиняный кувшин. Разбивается. Я чувствую сотрясение пола, но самого удара не слышу.
Медленно летят осколки. Брызги воды разлетаются по комнате.
Кажется, все это не настоящее. Потому что ни одного звука я не слышу. А, может, я оглох.
Иногда я вижу беззвучные сны и просыпаюсь в холодном поту. Мокрая спина, часто бьющееся и тут же замирающее сердце…
Нет, такие сны мне ни к чему.
И уж тем более — наяву.
* * *
— Один, — говорю я. Звуки исчезают.
— Смотри, Гай!! — он почти кричит. В последний момент я успеваю двинуть рукой — и клинок, пробороздив по ребрам Арминия, втыкается в пол. Глухой стук. Гладий дрожит и качается.
Кровь.
Я безразлично смотрю. Красное течет у меня по руке. Кажется, я порезался. Наплевать.
Я сажусь рядом с Арминием, у меня нет сил. Совсем нет.
В первый момент я думал, что рассмеюсь ему в лицо. Просто рассмеюсь. Пошел ты к Диту, любезный, скажу я. Потому что это чушь.
Вместо этого я говорю:
— Не верю.
Сжимаю зубы. Мотаю головой.
Лучше не становится. Я, что — поверил?!
— Смотри, Гай, — говорит он. И разжимает ладонь.
В первое мгновение мне кажется, что там сидит кузнечик. Зеленый с желтыми пятнышками…
Но нет.
Ладонь пуста.
— Где бы мне взять кузнечика? — говорит Арминий. Я молчу. Арминий… Луций улыбается. — Не знаешь?
"Ты слишком импульсивный".
"Смотри, Гай".
"Время империи заканчивается, когда граждане, вместо того, чтобы умирать за нее…"
Арминий продолжает улыбаться, сидя в луже собственной крови.
Я вздрагиваю. Озноб пробегает по затылку, волосы встают дыбом.
"…нанимают для этого варваров".
"Даже в собственной смерти мой брат нашел бы что-нибудь смешное".
— Верь мне, Гай, — говорит Луций.
Это он. Это мой старший брат — и он вернулся.
Глава 6. Хорошие новости
Лагерь Семнадцатого Морского живет обычной жизнью. Шумит, скрипит, брякает железом, чихает, орет, перекликается на разные голоса. Пахнет дымом, пшенной кашей и потом.
Я слышу глухой гул за стенами своей палатки. А уж запахи… Куда от них деться?
— Нет, пропретор такого приказа не отдавал, — говорю я. Хлопает клапан, пламя факелов дергается. Проклятье. Порыв ветра приносит холод — я невольно ежусь. Напротив, от жаровни с углями расходятся волны тепла.
Только человеку, стоящему передо мной, одинаково наплевать и на холод, и на жару. Он — железный.
— Мы не можем оставаться здесь дольше, — говорит Эггин. — Наступает осень, у меня больных и простуженных прибывает по сорок человек в день. А дальше будет только хуже. Нам нужно в зимний лагерь, легат.
Это верно. Легионы до сих пор в летних лагерях, а время идет. И легионеры начинают мерзнуть.
Почему Вар медлит?
— Хорошо. Я переговорю с пропретором. У вас все, префект? Можете идти.
— Легат, — он склоняет упрямую голову. И выходит.
Это мой заместитель. В случае моего отсутствия в легионе (или героической смерти, что с легатами в нашем роду случается) он примет командование на себя.
Его зовут Спурий Эггин.
Он — префект лагеря. Заслуженный солдат, прошедший весь путь от тирона, новобранца, до второго по старшинству командира в легионе. Он — профессионал.
В отличие от меня, любителя, назначенного легатом по личной прихоти принцепса Августа.
Таких, как я, называют "тога". Гражданский.
Таких, как Эггин — гордостью армии.
* * *
Вечер. Закат окрашивает красным городок, связывающий лагеря трех легионов в одно уродливое целое.
Улица, публичный дом. Судя по некоторой претензии на роскошь, этот лупанарий предназначен для трибунов и центурионов.
— Рыжая, — говорит Эггин. — Где ты, Рыжая?!
Префект лагеря с трудом поднимается по скрипящей лестнице, спотыкается, ругается вполголоса. Проклятые ступеньки. Он чудовищно пьян. Его голос плывет, словно плохая песня — певец слишком далеко, голос его слаб, и ветер относит в сторону слова.
Вот и нужная дверь. Она закрыта.
— Рыжая! — зовет Эггин. — Выйди ко мне!
Он размахивается и ударяет кулаком. Еще раз. И еще.
* * *
Удары. Глухие, сильные…
Дверь сотрясается.
Ее все зовут Рыжая. Его Рыжая. Руфина.
Тит Волтумий стискивает зубы. Он не очень высок, да, но зато быстр, силен и он, о боги, старший центурион. Он словно кусок железа, стальной меч, выкованный кельтами. Или черная бронза, которую мало что может сломать.
Рыжая — вот что делает его мягким, как овечий сыр.
А удары что? Удары только сделают его крепче. Как и раны. Как и походы…
Тит встает с кровати, протягивает руку к одежде. Пора разобраться с Эггином — раз и навсегда.
— Не надо, — говорит Рыжая. — Не трогай его.
У нее распухшие от поцелуев губы, на нижней — маленькая царапина. Точеный нос — в мелких капельках пота.
Тит останавливается. Руки его висят у бедер — мощные и, одновременно, бессильные.
— Он несчастен. И болен.
Это я болен, думает Тит. Я — удачливый соперник Эггина, но кто скажет, что я счастлив?! Никто. Даже я этого не скажу. Эггин болен. Я болен.
Мы все здесь, Дит тебя побери, больны.
Схватка двух кровавых зверей. Каждый раз, каждый проклятый раз.
И неизвестно, кто побеждает.
— Рыжая! — голос Эггина. — Зачем?!
Вот и я не знаю, думает Тит. Рыжая улыбается.
* * *
Ализон, дворец Вара. Сентябрьские иды.
Гости в белых тогах — "пагани", гражданские. Чиновники, судьи, адвокаты, сборщики налогов. Что удивительно, это очень важные люди. Гораздо важнее солдат. Германия оплачивает наше пребывание здесь своими деньгами, а деньги надо считать. Побежденные — платят.
Это политика Рима.
Гости в военных туниках — легаты и трибуны. Они стоят отдельно.
Военные редко смешиваются с чиновниками.
И только я — "тога", гражданский, назначенный легатом, могу примкнуть к любой из партий.