Читать интересную книгу Домик в Армагеддоне - Денис Гуцко

– Ну, как тут? – она понизила голос. – В секте?

Степан Ильич строго цыкнул.

– Чтоб больше так не говорила. Фима… – Нет, не нужно с ней про Фиму, решил Степан Ильич. – Чего не позвонила?

– Пап, у тебя же мобильного больше нет. Ты почему мобильным не пользуешься?

– Я имею в виду – сюда, на городской. У мамы ведь есть, я давал. Два, триста двадцать пять…

– А мобильный?

– Да ну его, отвлекает.

– Пап, мама недавно звонила тебе сюда. Ей ответили, что телефон сейчас нельзя занимать, и трубку повесили.

Степан Ильич как-то странно, вязко кивнул.

– У них в тот день сбор был. Значит, звонка важного ждали. Как дела у вас? – спросил он как можно более непринужденно.

– Замечательно!

Дурацкий вопрос, да. Степан Ильич поморщился от досады на самого себя.

– Как учеба?

– Да так же – замечательно.

– А твой…

– Дневник?

– Ну да. Как там твои планы насчет выпуска книги?

– А я отказалась.

– Отказалась? – удивился Степан Ильич, помня, как много это значило для Нади.

– Ну да. Передумала. Сайт закрыт. Всем спасибо. Из “Медиа-Пресс” звонили раз пять. Сказали, что я взбалмошная девчонка, и хотели с кем-нибудь из родителей поговорить. Я сказала – маму марсиане забрали, а папа в секту ушел.

Степан Ильич опять сердито цыкнул. Потом сделает внушение, а пока спросил:

– Так почему ты отказалась, Надь? – Степан Ильич вдруг почувствовал, как он успел отдалиться от дочери. Передумала… Он даже не знает, чем могла быть вызвана эта внезапная перемена. К тому, что Надя взрослая не по годам, – привык. А что может вот так, с легкостью, отказаться от того, чем так горячо и долго бредила…

– Так почему? Только честно.

– Ну… как объяснить? О! Отвлекает, – Надя обрадовалась, что так удачно подошло ей словечко, только что оброненное Степаном Ильичом; будто картинку пазла нашла, которую долго искала. – Отвлекает! Ну их!

– Кого?

– А всех. Буду сама себе звезда. Для закрытого показа.

Неподалеку прошумела машина, Степан Ильич прислушался. Нет, мимо.

– Приехать уже должны, – сказал он. – Говорили – утром выедут. Тут из Несветая часа два.

Запрокинув голову и глядя в свод беседки, похожий на аккуратно вырезанный кусок яичной скорлупы, Надя сказала с беззаботностью, не вязавшейся со словами:

– Тебя жалко. Маму жалко. Ефима жалко. Что же это за дело он себе такое нашел, в котором нет места нормальной человеческой жизни?

– Пожалуйста, Надь…

Надя снова ерзает. Колени смыкает плотно, прямо-таки склеивает. Подергивая полы куртки, натягивает внахлест одну на другую. Шею прячет под воротник. Совсем как в детстве, на рыбалке. Ему исполнилось сорок, когда он решил начать рыбалить.

Мол, жизнь налажена, в квартире ремонт, дочка подросла – пора и хобби обзавестись. Дело было вовсе не в рыбалке, понятно. Уединения искал. Упрятанное глубоко, одурманенное заботами новой жизни, чувство вины начинало уже потихоньку шевелиться, царапать. И он, еще, наверное, не вполне осознанно, искал возможности побыть с этим наедине – пообвыкнуть, что ли, прислушаться. Надюше было без малого девять. Пару раз она встретила его с рыбалки – угнетенного и потерянного – и стала проситься с ним. Пытался отнекиваться, обманывать – мол, будил, не добудился. Но однажды встал ни свет ни заря, а она уже на кухне, одетая… сидит, ждет. С тех пор стала с ним ездить. Думал – после первого же раза откажется. Ездили на Малые Омуты. Сначала на электричке, потом пешком километра два – последний километр без дорог, по бурьянам да по канавам. Ни разу не пожаловалась. Топает рядом, будто по двору гуляет. И как-то сразу все изменилось в его рыбалке. Закончились долгие часы над молчаливой водой, по которой время от времени пробегала короткая дрожь, предваряемая то шорохом листа, то ленивым плеском рыбы, и снова – молчание, изматывающее молчание, так и не прерванное полноценным звуком… Закончились гляделки с совестью, не успевшей тогда объяснить, чего требует, чего от него ждет. Поживи, мол, еще немного как умеешь.

На рыбалке, как только упадет грузило в воду, Надюша принималась подолгу, копотливо кутаться, склеивать коленки, елозить на брезентухе рюкзака, чтобы в какой-то момент вдруг успокоиться, усевшись наконец как ей надо, отыскав единственно удобную позу. “Папа, мы сегодня на что ловим?” А потом, когда в садке заплещутся караси и подлещики, несколько раз сходит, рассмотрит, идет с жалобным рыбьим прошением: “Пап, давай того, с драными плавничками, отпустим?” Каждый раз какая-нибудь из рыбешек получала второй шанс. Почему-то только одна, и непременно самая обиженная – то плавнички драные, то губа крючком разворочена.

Скоро это превратилось у них в традицию, он сам спрашивал: “Ну что, дочь, которую отпускаем?” Ему стало легче тогда. Да, без всякого покаяния – легче.

– Чей это дом?

– В каком смысле?

– Пап, ну в каком может быть смысле – “чей дом”?

– Ну… общинный. Кому-то принадлежит, наверное. Я не спрашивал. Антону, может?

– А Фима здесь все время?

– Почти. Мы часто вдвоем тут.

– И как?

– Потихонечку, Надь. Потихонечку. Нелегко ведь ему.

– Пап, а ты тут всегда подметаешь?

– Угу.

– И обеды готовишь?

– Я же не умею. Хочу научиться, кстати. Вот если б книга поваренная здесь была.

– Пап?

– Что?

– Только честно. Скажи, не обижают тебя здесь?

– Ну что ты такое говоришь!

– Все, все. Прости. Блондинкам положено время от времени ляпнуть чего-нибудь. Ну, как протуберанцы на солнце: пшшш. А я же теперь блондинка.

Замолчали.

Света, кажется, смирилась. Перестала звонить. И Фиме, наверное, тоже перестала звонить. Фима, по крайней мере, не рассказывает. А дочка – не хочет смириться.

Не хочет принять его уход.

– Это утро напоминает мне молодящуюся старушку. Да? Видишь?

Надя посмотрела на отца долгим внимательным взглядом. Степан Ильич добавил:

– Мне иногда хочется Фиме что-нибудь такое – ляпнуть. Не могу. Дистанция, знаешь…

Надя обвела взглядом двор, полоску тусклого неба над аляповатыми краешками крыш.

– Вижу, конечно, – она легонько плечом пожала. – Помнишь, пап, давным-давно ты мне рассказывал про желудиного человечка?

– А какая она – нормальная жизнь? – неожиданно для самого себя обронил Степан Ильич.

Слова давались ему нелегко – будто песок языком выталкивал, но когда-то надо, наверное, сказать. Произнести. Когда уходил от них, сказать не сумел. Все, на что хватило смелости, – сбивчивое, со множеством перечеркнутых, поверху переписанных фраз письмо, прикрепленное магнитиком к холодильнику. Туда же крепили счета за телефон и коммуналку.

– Знаешь, я в последнее время думаю: может быть, нормальная – и есть самая пропащая? Вот как моя. Или нет? Ты не перебивай, Надя. Или нормальная – самое большое испытание, какое только может выпасть? Не знаю. Я в моей нормальной жизни бросил сына… Младенца. Его мать погибла, а я бросил. Вот такая моя нормальная жизнь, дочь. Кто-то, может, и справляется с нормальной жизнью. Я вот не справился. Не судьба мне, Надя, нормальной жизнью жить. Не судьба.

Надя отвернулась, качнулась несколько раз всем телом.

Молчит. Губы сжаты.

Не станет она об этом. Отмолчится. Не станет. О самом главном никогда не говорит.

Обходит. Так уж устроена. О чем угодно, но о главном – никогда. И ему, наверное, не надо было. Она и без его слов все понимает. Может быть, лучше даже, чем он сам. Это он от нервов сорвался. Да и то сказать, привык тут слышать такие, раскаленные речи. С ней этого нельзя.

Ни с того ни с сего вспомнил прибаутку из ее детства: Надюшка-пампушка, дай папушке плюшку. Нужно было губами шлепать и слегка шепелявить. А она принималась щеки раздувать изо всех сил, как трубач, – изображала пампушку.

Нужно о другом. О самом простом. Непременно – о самом простом.

– Ты завтракала?

– А как же!

– Дома?

– Дома.

– Что на завтрак было?

– Сырники.

– Со сметаной?

Надя медленно, будто стряхивая что-то невидимое, проводила ладонью по ладони.

Степан Ильич улыбнулся: он отлично помнил этот ее жест – тихое поглаживание ладони. Будто другого человека по руке гладит, утешает. Вдруг почувствовал, как ему радостно наблюдать за ней.

– Сметана оказалась старая, – сказала Надя, поворачиваясь к отцу. – Мама думала, что вчера купила. Оказалось – давношняя. Пришлось без сметаны, с сахаром. А ты чего улыбаешься?

– Так.

– Чуть не забыла. У меня в сумке и для тебя сверточек. Я же к тебе ехала, вот мама и нажарила. Мама, правда, боялась, ты не возьмешь. Ты возьмешь? – Степан Ильич кивнул. – Чего улыбаешься, скажи?

– Да сам не знаю.

Надя обхватила себя руками.

– Осень, зараза, подкралась. Снова слякоть, насморки. – Зажмурившись, Надя положила ему голову на плечо. – Пап, как хорошо видеть, что ты улыбаешься. Ты так улыбаешься – как мальчик. Ты же у меня совсем мальчик, пап.