Потом Сенин время от времени видел Вику. То она ехала в тачанке, то скакала верхом, то чинила заклинивший пулемёт, то перевязывала раненого. Он видел её выносящей ребёнка из горящего дома и расстреливающей человека.
Последнее особенно поразило Сенина.
– Встать, – сказала она.
Человек поднялся с колен.
– Обвинение в мародёрстве и насилии доказано революционным судом и обжалованию не подлежит. Приговор в исполнение приведу я, лично.
Она достала маузер.
– Выпрямись, сейчас тебя убивать будут. Хоть напоследок как человек плечи расправь. Обвиняемый, серый мужичонка с ломаным-переломаным носом и остриженной клоками головой выпрямился.
Она выстрелила один раз, и он упал мертвее точильного камня.
– Закопать, – бросила она, резким поворотом головы перекидывая косу за спину.
Она худела. Щёки вваливались, руки тончали.
– Война ест людей, – говорили старые солдаты.
Но в глазах её русалочья зелень плескалась всё с той же беззаботностью и яркостью. И солнечные искры то и дело пробегали по заводям под частыми бровями.
Номах и Соловьёв
Номах выбежал из ледяной речки и упал на горячий песок.
Снега сошли совсем недавно, но солнце пекло уже так, что оставаться рядом с рекой, пусть ещё высокой и мутной от паводков, и не искупаться, было совершенно невозможно.
– Что, прохладно? – спросил уже лежащий тут Щусь.
– Сердце сейчас вырвется! – ответил Номах. – Бьётся, будто рыба в сети. Но вода хороша. Как заново родился.
– Благодать! – ответил, покрытый крупными мурашками, Щусь, вытягиваясь во весь рост. Некоторое время они молчали, сосредоточенно согреваясь весенним теплом южно-русского солнца. На незагорелых с зимы телах искрились и высыхали капли воды.
– Батька… – послышалось рядом.
– Какого ещё ляда нужно? – отозвался Номах, не открывая глаз.
– Соловьёв нашёлся. Нашли, вернее.
– Да ладно! – вскинулся Нестор. – Живой? Где он?
– Хлопцы привели.
– Давай его сюда.
И заплясал на песке, пытаясь попасть ногой в штанину.
– Вести что ль? – переспросил боец.
– Да, да, – нетерпеливо отозвался Номах, застёгивая штаны и натягивая рубаху.
Привели Соловьёва. Номах поздоровался, практически вложив свою руку в ладонь бывшего солдата.
– Ну, ты как?
Блаженный молчал, обратясь к Номаху своим большим и почти лишённым выражения, как дорожная карта, лицом.
Номах нетерпеливо встряхнул головой, не зная как вести разговор со своим бывшим бойцом.
– Как жизнь идёт? – спросил снова, уже догадываясь, что вопросы тут бесполезны.
– Он, батька, умом, похоже, тронулся. Такие дела… – подал голос боец, приведший Соловьёва.
– Вижу, – раздражённо отозвался Номах и, опустив голову, сказал.
– С людьми совсем разговаривать не желает, – продолжил боец, – только если с умирающими.
А так, по слухам, всё больше с животными, да с деревьями.
– Хороший ты был боец Соловьёв, – помолчав, сказал Номах.
Он говорил так, как разговаривают с давно умершими родственниками, когда приходят помянуть их на кладбище на Пасху.
– Сейчас таких уже редко встретишь.
Блаженный смотрел на него всё так же внимательно и безучастно.
Номах, не зная, как закончить этот так и не начавшийся разговор, и оттого досадуя, бросил:
– Тебе, может, надо чего? Из одежды, обуви. Ты скажи.
Соловьёв впервые за время разговора мыкнул, отрицательно качнув головой.
– Как знаешь. Прощай тогда.
И сказал бойцу:
– Отведи на кухню, пусть покормят. И с собой дадут чего на дорогу.
Щусь недоверчиво смотрел вслед уходящему Соловьёву.
– Всё понимает. Всё до точки.
– Ну и что?
– Не боишься, что он теперь в шпионы переметнулся? В красные ли, в белые, один чёрт.
– Не боюсь, – недовольно отозвался Номах.
– Что так?
– По нему видно. Ему теперь все наши дела, как мурашиная возня под ногами. Без интереса.
– Может и так, а может и не так… Только, будь моя воля, пристрелил бы я его. Так, на всякий случай. Не тот он, кем кажется. Не люблю таких.
– Когда ж ты, Щусь, повзрослеешь? Чисто ребёнок. Те, бывало, жуков просто так давят, сами не знают зачем, а ты людей.
Сон Номаха. Обычный день
С утра Номах махал лопатой на току, подавал зерно в раскрытую пасть веялки, чтобы оно, очищенное от сора и пыли, просыпалось в высокие, в рост человека, бурты.
– Веселей, веселей, батька! – покрикивали ему загорелые до цвета морёного дуба, по пояс голые парни. – Это тебе не с «максима» пулять.
– Да я любого из вас, что в стрельбе, что в работе уделаю! – отвечал он и нажимал на лопату.
Литые бугры мускулов перекатывались на плечах работников, тёк пыльный поток зерна к веялкам, выплёскивался наружу чистым, почти сияющим.
Стекали капли пота по пропылённым лицам, бежали щекочущими насекомыми по позвоночнику, опускались из подмышек вдоль рёбер.
Привезли обед, раздали тарелки. Номах уселся под навесом рядом с другими крестьянами. Они ели обжигающие щи с плавающими на поверхности золотыми червонцами жира, хлебали, подначивая друг друга, жадно пережёвывали куски волокнистого мяса, раззадоренные нелёгкой, но радостной работой.
– Что, батька, осилишь ещё полдня? – спросили селяне, когда закончился обед.
– Я не только полдня, я ещё и девок ваших вечером осилю! – зубоскаля отозвался Номах.
– Плохо ты наших девок знаешь, – был ему ответ. – Ты любой из них на один зуб. Потом ещё добавки попросит.
– Это после вас добавки просят. А у меня пощады выпрашивают.
Они смеялись.
И не было ни в их словах, ни в его, ни грана злобы или желания унизить собеседника.
Чистыми были их слова и мысли.
И текло живое золото из широких хоботов разлапистых неуклюжих машин, тёк пот по спинам бывших бойцов, а теперь простых тружеников, текли ветра над степью, переплетались струи тихой реки в низине недалеко от тока…
Прискакал конопатый малец на рослом скакуне.
– Батька, директор школы зовёт тебя! – крепко держась за гриву гарцующего коня, крикнул он.
Конь вытанцовывал под ним, бил копытами землю, оставляя отпечатки подков.
– Что там за дело?
– Выпускной, батька. Просят тебя речь сказать ученикам.
– Что, справитесь без меня, тщедушные? – Батька бросил лопату в склон бурта, словно острогу в бок рыбины.
– Теперь, вряд, – откликнулся маленький приземистый, словно табурет, мужичок.
– Что так? – Номах вытер лоб.
– Да пошутковать не над кем. Заскучаем.
– Я вам заскучаю!..
Номах вошел под поток зерна, словно под дождь, поднял лицо, вскинул руки.
– Эх, хорошо!..
Вышел, вытряхнул на ходу из штанов зёрна, и, как был, босой, отправился в школу.
– Батька, рубаху хоть надень! – крикнул ему мужичок.
– Ах, ты ж, забыл совсем.
Номах на ходу натянул рубаху, вскочил на горячую от солнца и скачки спину коня и вслед за мальцом понёсся к школе.
Он встал перед учениками, оглядел их загорелые серьёзные лица.
– Ну, что, парни и девчата. Вот и окончили вы учение. Учились хорошо, знаю. Об одном прошу, не посрамите и дальше тех, кто погиб в этой степи за вашу свободу. Ради вас революция затевалась, готовилась и свершалась. Вы теперь граждане вольной анархической республики, где нет ни угнетения, ни принуждения, ни рабства. Реки крови и свинца были пролиты за неё. Тысячи и тысячи замечательных парней и девчат стали чернозёмом. Так не посрамите их память! Не предайте!
– Не предадим, батька! – пробежал по рядам плотный упругий гул.
– Вперёд, хлопцы, вперёд, девчата, – глотая комок, образовавшийся вдруг в гортани, сказал он. – Теперь ваше время наступает. Мы становимся прошлым. Вы настоящим.
Он жал руки детям анархической страны, смотрел в глаза пытливым внимательным взглядом.
– С богом… Удачи… Не предайте… Верю в вас…
Рядом обнимали выпускников, жали им руки его друзья и братья: Аршинов, Щусь, Левадный, Попов, Волин, Семенюта…
– Батька, а это новобранцы, если так можно сказать.
Номах обернулся. Учитель, здоровый, добродушный, весь словно бы слепленный из яблок, дынь и арбузов, стоял в окружении шестилеток.
Те смотрели на Номаха, как на актёра кино или деда Мороза.
– Что, знаете, кто я? – спросил Номах.
– Да! – заверещали. – Ты батька Номах.
– А это, знаете, кто? – он показал на Феодосия.
– Это дядько Щусь!
– Ух, какие вы! Всё знают. А это? – указал на Аршинова.