Читать интересную книгу Затяжной выстрел - Анатолий Азольский

9

Артисты приехали в Севастополь, и холостые офицеры радостно встретили их. Баржа в Южной бухте давно уже превратилась в плавучую гостиницу для артистов, и до баржи их провожали, у баржи назначали свидания, а на барже устраивали веселые и скромные вечеринки. Олег познакомился с востроносой худенькой девчонкой, как чайка крикливой, такой же вечно голодной. Девчонка до весны работала в симферопольском театре кукол, потом ее вышибли оттуда за какие— то грешки, но стали включать во все концертные труппы, так она и оказалась на барже. Офицеры 2-й бригады эсминцев прозвали ее Дюймовочкой — не за рост, а за тонюсенький голосок. В нем, несмотря на пронзительную крикливость, слышалось большое уважение к себе. Олег же владел голосами, какими произносятся тронные речи или созываются народные ополчения. Он и Дюймовочка разыгрывали веселые представления на барже. Сбегались на них артисты, офицеры, знакомые офицеров, просто те, кому надоели казенные спектакли в театре имени Луначарского. Дюймовочка изображала в стельку пьяного матроса, во всем остальном верного уставу и преданного флоту. После серии столкновений с гражданскими и военными властями, околпаченными ею, Дюймовочка нарывалась на коменданта города, опытного и неподкупного воина, славного ветерана, мастера любой диалог превращать в монолог. — Вы почему напились, я вас спрашиваю? — Я, товарищ полковник… — Молчать, когда с вами разговаривают! Я вас спрашиваю, почему вы пьяны? — Я, товарищ полковник… — Молчать, когда с вами беседуют старшие!.. Я вас спрашиваю… В двадцать два года Олег обладал немалым — для лейтенанта — сценическим опытом: школьный драмкружок, училищная самодеятельность с непременным дуэтом Фомы и Еремы из «Вольного ветра». Он мог петь, плясать, говорить нужными голосами, следить за залом,. умело вызывать аплодисменты. Дюймовочка могла изображать все: толпу, разудалого лейтенанта, сонную непоколебимость правопорядка и сомнения перста указующего; говорили, что воспитывалась она в цирке — откуда иначе эта буффонада, умение заплетать себя в узел или со стройностью флагштока стоять на кончиках пальцев. Неуемная мысль ее бегала по базарным рядам, шла, расталкивая прохожих, по Большой Морской, протискивалась во дворик комендатуры, стремительно неслась по палубам крейсеров, и мысль везде находила нечто великое и забавное. Однажды в ряды зрителей вперся хозяин Минной стенки капитан 2 ранга Барбаш. Хмуро оглядел собравшихся любителей Мельпомены, мысленно прикинул, кого на гауптвахту, а кого к себе на монолог, но, к удивлению и радости баржи, сел и воззрился на Манцева, слушал внимательно, а Дюймовочке даже похлопал. Вероятно, Дюймовочка была гениальной артисткой — театра одного гениального актера. Под плеск забортной воды журчали в трюме разговоры о русском балагане, о Петрушке, о скоморохах. Олег не мог слышать их, он тянул Дюймовочку в ресторан, подкармливал ее, чтоб она не рассыпалась в пепел после самосожжения на сцене. Забегали и к Векшиным в надежде на хлебосольство Ритки. Фотографировали трехлетнюю дочь Степы — с разных позиций, в разных занятиях: за столом, на ночном горшке, при поимке таракана. Девочку звали Верой, так и родился фотомонтаж «Наша Вера», позднее выставленный в 61-й каюте. Дюймовочка провожала Олега до барказа, холодный нос ее бездушно касался его щеки. Стояли жаркие безветренные дни и ночи. В черной воде отражались то ли звезды, то ли огни бухты. Вода была черным ковром с вытканными желтыми лепестками, и барказ катился по ковру. Олег обычно на банку не садился, стоял рядом с рулевым, ухватившись за поручни, и все впитывал: и шорох вод, и потрескивание звезд, и всплески матросских разговоров на баке.

Когда сигнальщики доложили вахтенному офицеру, — а вахтенным стоял Олег Манцев, — что катер под флагом начальника штаба эскадры отошел от Графской пристани, Олег стал наблюдать за «Ворошиловым». Сыграют «захождение» или нет? Если да, то и Олегу следует вызывать горниста. Устав обязывал приветствовать катер с начальником штаба эскадры, отдавать ему честь, то есть играть на горне «захождение», давать по трансляции команду «стать к борту!». Но при условии, если расстояние до катера не превышало 3 кабельтовых. Если же превышало, то вахтенный офицер спускался на срез и с площадки трапа приветствовал катер, прикладывая руку к фуражке, взглядом и поворотом головы сопровождая высокое должностное лицо. Этот простенький уставной обряд из-за условий Северной бухты и опасного нрава начальника штаба усложнился и углубился до проблемы «быть или не быть?». 3 кабельтова не отмерены флажками, не выставлены буями и вешками. И не так важны 3 кабельтова, как состояние духа и тела начальника штаба. Сыграно «захождение» или не сыграно, 3 кабельтова или 3,5 кабельтова, но если адмиралу что-то не понравится, катер опишет дугу, на малом ходу пройдет рядом с трапом, чтобы узнать, кто на вахте, а затем развернется, подлетит к кораблю, приговор будет изречен мегафоном и подтвержден растопыренными пальцами: «Десять суток ареста при каюте!» Мысли начальника штаба эскадры настолько своенравны и буйно— стихийны, что, к примеру, объявленный вахтенному «Кутузова» арест означал на самом деле «предупреждение о неполном служебном соответствии» помощнику командира «Нахимова». Старпомы, когда вахтенные докладывали о наказании, обычно хватали телефонную трубку и обзванивали коллег, допытываясь до истины. Какова она ни была, вахтенные арест не отбывали, достаточно было и того, что их фамилию знает начальник штаба эскадры. «Захождение» на «Ворошилове» не сыграли. А катер шел, прижимаясь к берегу Корабельной стороны, в 4 кабельтовых от линкора, и явно направляясь не к линкору. Олег стоял на площадке трапа, «поедая глазами» начальство. На хорошем ходу катер проскочил мимо Угольной пристани, определенно целясь на «Дзержинский». На крейсере уже заметили его. Испуганным, голосом вахтенный объявил по трансляции: «Горнист наверх!» Вдруг катер стремительно повернул к линкору, к трапу, из рубки катера вышел контр— адмирал, цапнул мегафон и с расстояния слышимости рявкнул: «Фамилия?» — Лейтенант Манцев! — крикнул Олег вслед катеру, сложив ладони рупором. Теперь следовало достойно принять десять суток ареста. Катер между тем приближался к точке, откуда он мог развить полный ход, чтоб на крутом развороте — лихо, по— морскому — вновь подойти к линкору и отхлестать вахтенного, старпома, всю эскадру. Но произошло неслыханное, небывалое, непредвиденное. Катер достиг исходной точки маневрирования и — остановился, застопорил двигатель. Он болтался на волнах, лишенный хода, его сносило к берегу, а катер все не решался пойти в атаку на вахтенного, и даже Манцев не понимал, что нерешительность катера — от услышанной адмиралом фамилии, что о командире 5-й батареи начальник штаба эскадры знает много больше того, что обязан знать, а знать о нем он вообще не обязан, и раздумье адмирала означало: «Ждешь 10 суток ареста при каюте? Не жди. Так дешево не отделаешься». Наконец катер фыркнул, как— то нехотя вышел из дрейфа и на полном ходу полетел к «Дзержинскому». Там сразу запели два горна. Олег опустил занемевшую руку. Поднялся на ют. Локоть к локтю стояли: горнист, Ваоя Дрыглюк, командир поста на юте, рассыльный дежурного офицера. Кто-то из боцкоманды торчит у вьюшки. Кто-то из офицеров выжидающе смотрит. И — Милютин. Старший помощник командира корабля все видел, все понял, о чем жестом дал знать Олегу, когда тот бросился докладывать ему. Жестом же попросил у Олега бинокль и направил его на «Дзержинский», на юте которого ждали теперь того, чего так и не получил Манцев. Ни слова не сказал Юрий Иванович. Но и так было понятно. Зимою Милютин уходил на «Дзержинский» командиром, и, возвращая Олегу бинокль, предлагая и ему посмотреть на учиняемый флотоводцем разгром вахты, он показывал ему цену своего риска, давал возможность соизмерить несоизмеримое: мутные лейтенантские страстишки — и отточенное желание старпома стать командиром. Это беспробудное, сосущее желание в крови каждого старшего помощника, и если уж Милютин это желание подавляет, то не ради страстишек, а для чего— то несравненно большего.

На барже Олег. узнал, что Дюймовочки нет и не будет. У нее кончился пропуск в закрытый город Севастополь, и продлить ей этот пропуск не удалось. К светлой грусти примешивалась досада. Непредвиденный отъезд срывал новую программу, над ударным номером ее с упоением работала Дюймовочка. О высылке ее из Севастополя на Минной стенке знали многие. Кто-то сказал Олегу, что, знать, на юге девчонке не светит, подалась на север. Олег промолчал. Он— то знал, что на север Дюймовочка не двинется по той простоя причине, что там она замерзнет. Весь гардероб ее был на ней, и все, что могло на теле ее держаться и не распадаться, ежедневно штопалось и перештопывалось. Пренебрегая монастырскими порядками баржи, Олег однажды вломился в каморку Дюймовочки и застал ее за истинно женским делом: мелькала игла. «О, Олег, если б ты знал, как все надоело!..» — расплакалась вдруг она… Жалко стало девчонку, рука потянулась было в карман за деньгами, но вовремя подумалось, что такая вот нищая жизнь и помогает Дюймовочке быть на сцене талантливой. Он рассказал о штопке Рите Векшиной, та вспыхнула, отрезала: «Не бойся, такая не пропадет!», — и музыкальное ухо Олега покоробилось: слова Ритки звучали с акцентом пыльной и грязной провинции, что москвича всегда отвращает.