Читать интересную книгу Супердвое: убойный фактор - Михаил Ишков

Червоточина в психологическом облике Минарета угадывалась с первого взгляда. Учился Авилов неважно, однако был очень силен физически и неглуп практически. Свою будущую карьеру он наивно связывал с поддержкой, какую оказывали ему органы, полагая, что за каждый дополнительный донос ему без обязательной выслуги будут присваивать очередное звание. К сожалению, он уже был задействован в операции, и я не мог вычеркнуть его из списков тех, кто дал согласие отправиться в подмосковный город на курсы подготовки командиров диверсионно-разведывательных взводов.

Пообщавшись с Шеелем, я сделал два важных вывода. Во-первых, в должной мере оценил замечание наркома, предупреждавшего меня о недопустимости спешки в таком важном деле как операция «Близнец». Во-вторых, окончательно уяснил, что лучший способ заставить Шееля работать на нас — это, помимо доверия, постоянно проявлять инициативу. В конце концов, правда за мной, какими бы увертками не пользовались враги Советской власти. Чем дальше, тем сильнее я убеждался, Алексей не безнадежен.

Значит, в бой!

За правду, за победу, за сносную жизнь, которая достанется людям, когда мы сломаем хребет фашистскому зверю и вырвемся в космическое пространство.

Я был уверен — приглашением посетить выступление знаменитого медиума мною выигран первый раунд.

* * *

Приезд Мессинга произвел на одесситов впечатление, которое можно было бы сравнить с прилетом в город Змея Горыныча. Кассы в филармонии на Пушкинской брали штурмом. Нам с Алексеем с трудом удалось протиснуться в зал, здесь я обнаружил, что горожанам штурм удался. Мало сказать, что в зале некуда яблоку упасть — в зале негде было упасть горошине.

В тот вечер Вольф Григорьевич был особенно в ударе и демонстрировал такие чудеса человеческой психики, что можно было только диву даваться. Задания, которые зрители предлагали ему выполнить, были самые невероятные — по запискам он пересаживал членов комиссии, избранной, чтобы следить, чтобы все происходило «без шухера и всякого фуфла», отыскивал открытки, авторучки, ключи, очешники. В этом ему помогала индуктор — худенькая, перепуганная до смерти женщина в очках. Мессинг держал ее за руку и постоянно повторял: «Думайте, думайте!» Кое-какие трюки он выполнял, не касаясь ее руки, например, сложение и перемножение цифр в карманном календарике. Эти цифры, как, впрочем, и сам календарь, еще надо было отыскать у одного из членов комиссии. По той же методе он находил игральные карты. По фотографиям определял судьбу и место пребывания того или иного человека. Правда, от двух предложений решительно отказался — отговорился тем, что в этом случае поисками должен заниматься не медиум, а компетентные органы, чем привел публику в совершенный восторг.

В память врезалось одно из самых сложных заданий — на сцену передали сложенный номер «Известий» и запечатанную записку, в которой предлагалось поработать над газетой с завязанными глазами. Мессинг согласился. Его увели со сцены и объявили задание — с помощью ножниц вырезать из газет портрет ударника.

Газету развернули, показали публике.

Перед тем, как пригласить Мессинга, номер сложили. Вольфу Григорьевичу завязали глаза, вручили газету. Он развернул ее, и шум в зале заметно поутих. Портрет стахановца был опубликован на второй полосе, а на первой была помещена фотография Сталина во время встречи с каким-то зарубежным журналистом. Как только Мессинг, работая ножницами, добрался до фотографии вождя, в зале наступила мертвая тишина. Мессинг на мгновение замер, поерзал лезвиями, затем ловко и точно по краю фотографии обогнул дорогой и любимый образ и только потом напрямую добрался до заказанного стахановца.

Я задался вопросом — кто этот таинственный доброжелатель, подсунувший артисту газету с портретом Сталина? Где он притаился и как должны были поступить мы, работники органов, если бы Вольф Григорьевич вдруг проехался стальными ножницами по физиономии Петробыча?

Это я к масштабам репрессий. Прежде гражданам следует научиться спрашивать с себя, затем заглянуть в архивы и только потом валить вину на власть, иначе нам никогда не выбраться за пределы заколдованного круга, в котором оказалась Россия. Речь идет о нашей национальной традиции спасаться наказанием самих себя. Пока жареный петух не клюнет… пока гром не грянет… пока то да се… Тогда начинаем… вздымаем дубину народной войны… сплачиваем ряды… встаем от края и до края. Поем славу павшим героям, которых могло и не быть. Переписываем историю в угоду выжившим захребетникам, страстно клеймим правителей, в том числе и Петробыча, который, конечно, был не сахар. Но кто доверил ему власть? Не сами ли жертвы репрессий? Куда смотрели товарищи Зиновьев, Каменев, Бухарин, Троцкий[18] с компанией?.. Не они ли кричали из президиума — расстрелять! ликвидировать! изолировать!..

Поверьте специалисту — более половины следственных дел возникали не по вине органов, а исходя из наличия «сигналов», да еще подкрепленных двумя свидетелями.[19]

Но вернемся к Мессингу. Ему приходилось нелегко, он выступал в трудных условиях. На сцене было полным-полно зрителей и с каждой минутой они прибывали и прибывали. Граждане, церемонно извиняясь, ходили взад и вперед, пока Мессинг не сделал замечание администратору. Тот, громадный, толстый, насквозь чернявый южанин, решительно отодвинул малорослого, субтильного артиста в сторону и громко, на весь зал осадил одного из перебиравшихся с места на место поклонника непознанного.

— Здесь вам аллея? Что вы расхаживаете, как у себя в коридоре? Гуляйте там, если у вас есть место, а здесь места нет.

Никто не засмеялся. Чтобы рассмешить Одессу надо было сказать что-нибудь поумнее, и, поверьте, они сказали. Зал раззадорил вежливый и необыкновенно въедливый старикашка, избранный в комиссию.

Когда дело дошло до мгновенного перемножения громадных чисел, Мессинга вновь увели со сцены, и председатель принялся записывать цифры, которые предстояло перемножить залетному магу. Цифры выкрикивали из-за зала. Когда председатель комиссии написал девятую по счету цифру, старичок многозначительно изрек.

— Меня сомневает, не будет ли хватит? Кто их будет перемножать? Тетя Фаня Либерштейн? Она бухгалтер, она-таки умеет считать, но и ей есть пределы.

Из зала послышались выкрики — давайте бухгалтера! Давайте тетю Фаню Либерштейн! Тете Фане пришлось встать. Ее пределы действительно были необъятны, дамы с Привоза в сравнении с ней казались девочками. Освободить ей проход к сцене было не под силу даже жизнерадостным одесситам. Члены комиссии подождали, потом председатель комиссии потер лоб и стер по две цифры в каждом числе. Тетя Фаня Либерштейн в уме перемножила их.

Я невольно задался вопросом — зачем одесситы пришли любоваться на Мессинга?

После представления мы обсудили этот вопрос с Васей Неглибко. Я выдвинул тезис, что такой народ невозможно победить. Он горячо согласился с этим предположением.

Глава 7

Алексея Шееля взяли в воскресенье, 9 мая 1941 года, когда курсант Неглибко, переведенный в составе группы в Подольское военно-пехотное училище, получив увольнительную, собрался в Москву. В коридоре ему повстречался Трущев, предложивший Неглибко подбросить его до Москвы. Трущева, мол, срочно вызвали в наркомат, так что если желаешь на служебной «эмке»… Правда, по пути придется завернуть в Щербинку захватить знакомого. Это все равно быстрее, чем ждать пригородный поезд, а потом полтора часа трястись до Курского вокзала.

Неглибко согласился.

Из рассказов Н. М. Трущева:

— Знакомых оказалось двое, оба в штатском. У одного плащ, свернутый и перекинутый через руку, под плащом оружие. Шофер подкатил к обочине, притормозил, и они с двух сторон умело подсели в машину.

Шеель сразу все понял, попытался вырваться, его тут же намертво взяли в тиски. Он вслух выругался — ловко, вашу мать. Ему никто не ответил — с той минуты, как ребята из группы захвата зажали его в салоне, он официально считался задержанным. Молодой человек сник и до самой Лубянской площади больше слова не вымолвил. Во дворе внутренней тюрьмы я приказал ему выйти. Задержанный ответил «есть» и вышел из машины. Он был бледен как мел, однако держался достойно. По приказу конвойных неумело сложил руки за спиной. Перед тем, как войти в помещение, в последний раз глянул на небо — и потопал в предбанник.

Мне стало по-человечески жаль его, не по своей воле оказавшегося в непростой ситуации. Я тоже бросил взгляд на небо — день, к несчастью выдался сумрачный, не внушавший оптимизма.

Накрапывало.

По пути в служебный кабинет, я прикинул, чем заняться в первую очередь. Впереди нас ждал долгий и трудный разговор, не на день и не на два. Мне не хотелось превращать его в допросы. Но и разыгрывать панибрата тоже ни к чему.