и непокой Мишкиной души передался чуткому материнскому сердцу. Или же вскрытие рек изменило что-то в мире и не давало покоя зверю, птице и человеку?.. В смене времен года всегда есть что-то болезненное, тревожное.
Мать и сама не знала, с чего это, но виделась ей в эту ночь тоже старая деревня, детство, как с горы на санках каталась. Вспоминала войну; сколько мужей не вернулось в деревню — обе соседки остались вдовами. А ей повезло. После войны родилась дочь, выучилась, вышла замуж за моряка. Вот только домой ездит все реже и реже: далеко живет, на Сахалине. Хотели с отцом еще одну дочь на старость, а получился Мишка. «Незадачливо начал жить, — горевала мать. — Куда ему теперь. Надо в колхозе до армии, а потом сам пусть решает... Мал еще, как он там справится наравне с мужиками?» Потом она вспомнила свекра, как тому перед самой войной сломало ногу в лесу тоже упавшим деревом. «Да что уж это у нас все лесом убивает, уж не рок ли какой над нами»! И мать напугалась, что и с Мишкой что-нибудь случится: «Не надо было отпускать... Прожили бы...
15
Княжев давно ждал Чекушина. Он ждал его в первые дни, когда тот обещал подвезти к бараку проволоку и цепи. Теперь, когда выпал снег, он вспомнил, что обещал Чекушин рукавицы для бригады. Но и этого не было. Мастерил Чекушин на этом участке впервые, и Княжев еще не знал его в работе. Теперь начал понимать.
Расчет у Чекушина был свой. Во-первых, он догадывался, что мужики сейчас ругаются из-за брошенных на лесной дороге проволоки и цепей. «Но если прижмет, сами перетащат». И о рукавицах Чекушин помнил. Но выдавать их княжевцам не хотелось: во-первых, слишком малый срок они работали, а рукавиц не хватало и кадровым сплавщикам. А особенно лесорубам в зиму. Значит, можно было сэкономить. И Чекушин тянул, хотя душа о Шилекше у него болела. И он бывал на ней и знал, как идет дело, но бригаде на глаза не показывался. Почти каждый день он приходил на Лух, где работали кадровики, спрашивал их, как поступает лес с Шилекши. Иногда берегом поднимался по Шилекше вверх, оглядывал русло и скорее уходил. Каждый раз проверял брошенные на дороге проволоку с цепями и огорчался, опять увидев их тут. Но когда пропали два круга и увидел следы от санок, успокоился: «Теперь перевезут все...» И он ждал, потому что по-прежнему тянуло его к Настасье. Пожалуй, раз в году, весной, и была у него такая возможность — увидеть ее наедине и попытать еще раз в стороне от поселковых глаз. Еще с нетерпением он ждал дождя: дождь быстро съел бы снег — напугал весновщиков (по земле на санках железо не повезешь), а тут и ему, Чекушину, идти по лесу будет намного легче, не бреди снегом выше колен...
Этой перемены в погоде ожидал не только Чекушин. У Княжева еще с вечера начали ныть кисти рук, и он знал, к чему это. Поэтому вечером и распорядился — ехать за остатками такелажа!
И не ошиблись в погоде оба.
Северный ветер все больше поворачивал влево и становился все влажнее и мягче. Потом с юго-запада открыто потянуло ровным широким теплом. А перед рассветом хлынул дождь. И разом тронулись по лесам взбухшие реки. Они сопели, облегченно вздыхали, настораживая зверей и птиц, пугая рыбу...
Этой ночью и совершился главный поворот весны, после которого зиме в леса путь уже был заказан. Конечно, она могла еще налететь метелью, выстудить леса сквозным ветром, но ей уже не под силу было задушить живой вздох отпотевшей земли: под хвойным шатром леса уже тронулись в ход ожившие ростки, уже пошли соки по корням и стволам деревьев, — уже грелся лес первым своим младенческим дыханием.
Ночной дождь намочил тетеревов, зайцев, лис, мышей... Вода проникла в зимние норы и гнезда. Неподступные сугробы сжались и осели. Даже в самых густых зарослях мрачно-холодных ельников снегу оставалось теперь не выше колена. По просекам и полянам поднималось с земли теплое испарение.
Утром мужики уже не видели ни лесов, ни поляны — с крыльца им видны были только вагончики, все остальное тонуло в тумане.
От вчерашнего зазимка не осталось на дороге и следов. Бревна штабеля были мокры и блестели. Другой берег едва угадывался. Глухо бумкали бревна, сшибаясь на поворотах, вода переливалась спокойно, без журчания — все звуки гасли в тумане, и мужикам не хотелось нарушать покой обмытого дождем леса. Воды было много (как и в то утро, когда случился затор), но Княжев знал, что сейчас вода не от затора, а пошла во всю силу снеговая и от дождя. «Подержалась бы», — думал он. Об этом мечтали, конечно, все: и Сорокин, и Луков, и Ботяков, и Пеледов... — все, кто хаживал весновать раньше. Они понимали, что наступили главные дни весновки.
Лес будто нехотя начинал новый день. Сегодня он не спешил, не суетился многоголосицей песен и пересвистов, а, спрятавшись в туман, словно бы затеял шаловливую игру в загадочную перекличку. Вот откуда-то издалека, из-за Шилекши, донесся одинокий гортанный клич. Это был еще не слышанный нынче крик в лесу. Он, будто певучая тугая стрела, пронзил туманное пространство леса.
— Что это? — боязливо оглянулся Вася Чирок.
— Леший, — усмехнулся Княжев.
— Болото там, журавли... — улыбаясь, сказал Пеледов. И тут же клич повторился в несколько голосов, звучно-красивых, но беспорядочно перебивающих друг друга:
— Кло-коло-ко-кооо!..
— О-оо-ооо... — заметалось по туманному лесу.
— Ух ты! Уже прилетели? — не то удивился, не то спросил Шмель. — Ранняя пташка.
— Ага, — уже осмелел Чирок. — Эта пташка с тебя ростом!
Бригада грохнула здоровым беззлобным смехом, потому что сам Чирок был не много крупнее Шмеля. И одновременно с этим смехом сам по себе раскатился штабель на другом берегу. И новый взрыв смеха взметнулся над рекой. Всем было так хорошо в это утро, что, не дожидаясь команды, разом встали и начали разбирать багры.
Старик в это утро долго сидел на своей сосне. Надо бы уж давно ходить по вытаявшей влажной поляне и давно бы прилетели к нему тетерки: в тумане они всегда смелее. Будь Старик помоложе, побезрассуднее, он не вытерпел бы —