Читать интересную книгу Пешка в воскресенье - Франсиско Умбраль

— Я не знаю, кем хочу быть, и для меня это неважно. Вы, взрослые, всегда спрашиваете об этом. А я хочу закончить учебу и все. А там посмотрим.

— Хочешь, я помассирую тебе ступню, Флавия?

— Нет, уже все в порядке. Это была судорога. Когда катаешься на коньках, такое бывает часто. Поэтому я и пришла сюда. Поэтому и еще потому, конечно, что увидела тебя.

И Флавия, надев носок, начала зашнуровывать конек, высоко подняв согнутую в колене ногу, великолепная, залитая золотистым светом, приобретающим на коже молочный оттенок.

— Спасибо, Флавия.

— Спасибо, за что?

— За то, что подошла со мной поздороваться. Ты воспитанная девушка.

Трусики, вечно выставленные напоказ, чистейшая внутренняя поверхность бедер, охлажденных и обласканных весенним ветром. Всего этого Болеслао не мог видеть. Мир чистого пота, безоглядной храбрости, сердце раненой лани или голубки Сан Хуана. Флавия. Флавия…

И Флавия ушла туда, откуда пришла.

После этой встречи Болеслао наведывался в Ретиро несколько вечеров подряд — «в конце концов, это моя привычка» — и неизменно оказывался у железного ограждения катка, покормив сначала (немного второпях) кошек у входа с О’Доннел[16]. Их холм одновременно находится (несуразности Мадрида) напротив конной статуи генерала Эспартеро[17], выполненной так, что широко раздвинутые голенастые ноги либерала обхватывают изгиб мощной лошадиной спины.

Болеслао никогда больше так и не увидел Флавии, хотя, как заключенный у своих решеток, подолгу простаивал у железного ограждения. Он как будто ослеп от старости. Он знал, что она находилась там, чувствовал ее присутствие, может быть, она видела его, и — ничего. А, возможно, что Флавия не вернулась. Причиной могла быть учеба, первые женихи, — все что угодно, любая мелочь, внезапно вынуждающая позабыть о коньках. Причем получается это само собой, раз и навсегда.

Но как-то вечером, почему-то особенно мучительным для Болеслао, он услышал обрывок разговора двух катавшихся вместе юношей, проскользнувших рядом.

— Смотри, вон там ухажер Флавии, павлин…

Да, он это действительно слышал. Ему это не показалось. Какое-то время он продолжал стоять, схватившись за железную поперечину, делая вид, что ничего не произошло. Если бы он ее отпустил, то свалился бы как подкошенный. Выходило, что он был предметом насмешек для этой катающейся на коньках ветреной молодежи, старый клоун, Грок (хотя, может быть, Грок тогда еще не родился в нем).

Еще одна дверь, которую захлопывала перед ним жизнь, еще одна облатка во рту преждевременного пенсионера, который по-прежнему хочет жить. Болеслао глубоко втянул в себя вечерний воздух. Пахло весной и набирающей силу молодостью, чем-то неуловимо похожим на дух, исходящий от цветущей акации и гениталий девочки-подростка. Разумеется, больше он не появлялся на катке.

* * *

Мотоцикл снова мчится по М-30, направляясь теперь в центр города. И Грок в своей потертой, обмахрившейся по краям одежде, прилипнув к спине Ханса, чувствует, что у него были — и еще есть — удачные (наполненные) день и ночь, круглые сутки (возможно, имеющие форму эллипса, — Гроку больше нравится эллипс, чем окружность). И он хочет, чтобы эта ночь не кончалась никогда. Ему выпал запоминающийся, переполненный событиями день, и нужно это использовать. Нужно прожить его до конца. Два полюса этого эллипса (одного дня и одной ночи) — похороны сбитой собаки Хосе Лопеса в Каса де Кампо и похороны А., обязывающие его оставаться на ногах до утра понедельника. Конечно, понедельник уже наступил, но мотоцикл продолжает тащить за собой след воскресенья.

Улица Хардинес. Около пяти часов утра. Молодежь возвращается с дискотек, агрессивная, в застежках-молниях, румянощекая, довольная и энергичная. Неизменно энергичная. Ханс использует как упор для мотоцикла узкий тротуар узкой улочки. Не слезая с двухколесной машины, они купили несколько бутербродов и закусывают ими. Грок правым плечом упирается в стену дома и, пока жует бутерброде ветчиной из хабали, рассматривает девушек, выходящих из дискотеки, еще ошалевших от музыки, в джинсовых миниюбках, с покрасневшими от фламенко ногами, и, несмотря на свой юный возраст, в макияже: почти детские лица в боевой раскраске, свидетельствующей о принадлежности к восхитительному и недолговечному племени, которое называют молодостью. За бутерброды заплатил Ханс, так как у Грока не осталось и одного дуро[18]. Он же заплатил и за пиво.

У выхода из дискотеки торгуют жареной рыбой, бутербродами, поджаренной ветчиной из хабали и только что испеченными булочками. Пахнет мясом с дымком, толчеей и молодостью. Грок вдруг узнает одну из девушек. Это подружка Хосе Лопеса, облагодетельствовавшая его далеким, теперь уже почти забытым вечером, который кажется ему относящимся к другому дню, к другим временам и к другой жизни. Она тоже его узнает и подходит к мотоциклу. Он рассеянно представляет ее Хансу. Потом все трое жуют. Девушка (Грок не помнит ее имени, если вообще когда-нибудь его знал) голодна из-за наркотиков, оттого, что так поздно и оттого, что голодна. Она спрашивает у Ханса, не угостит ли он ее еще одним бутербродом, и Ханс не отказывает.

Кроме бутербродов девушка приносит в трех пластиковых стаканчиках убогое вино, продающееся по ночам.

— Не думала, что у тебя могут быть такие симпатичные друзья, ты, как тебя зовут?

Грок мгновенно соображает, что девушка переспит с Хансом. И он заранее ревнует, чувствуя извечную зависть.

— С Хансом тебе будет не так просто справиться как со мной.

Девушка, подружка Хосе Лопеса, о котором ничего не известно и который «так больше и не вернулся, выйдя за гвоздями», гладит своей маленькой, удлиненной готической формы ладонью германскую голову Ханса и берет гиганта за руки.

— Дай мне еще денег, Ханс, я снова пойду за провиантом.

Ханс дает ей денег, и она (с тонким, как лезвие ножа, великолепным еврейским профилем и гнилыми зубами) опять приносит бутерброды и вино. Ханс и девушка начинают есть и пить пополам, и это гастрономическое соитие всегда предвещает соитие сексуальное. Грок слезает с мотоцикла, с удовольствием прожевывая второй бутерброд с ветчиной из хабали, одним глотком допивает злополучное вино и выбрасывает стаканчик:

— Пойду устрою там грандиозное мочеиспускание.

И отходит в глубь улицы, в темень и сон Хардинес, в притихшее скопление пансионов, домов, населенных проститутками, домов свиданий, а так же мансард, в которых живут старушки-пенсионерки, выращивающие герани. Уходя, Грок плачет, и слезы попадают на его ветчину из хабали. Ветчина на вкус очень соленая из-за того что она из хабали или из-за слез. Грок скрывается в лабиринте второстепенных улиц.

— Эпизод с Хансом закончился, — громко произносит он.

Эпизод с Хансом закончился.

Грок идет по Мадриду, подняв воротник пальто. Знаменитый Грок чувствует холод в носу и во всем теле, удовлетворившем свои потребности плохим вином и хабали. Он не знает, куда идет. Он вообще никуда не идет, а просто гуляет. Он снова гуляет. Таков его удел: гулять в любое время суток.

Прогулка сжигает углеводы, улучшает работу сердца и всего организма, поддерживает человека в форме, — повторяет он самому себе. Все это постоянно слышишь от врачей. Однако врачи никогда ему не говорили о прогулках, совершаемых не потому, что надо сжечь углеводы, а потому, что некуда идти.

— Я бы пошел домой спать. Но должен продержаться до восьми, до похорон А. Соберутся известные художники.

* * *

Автомобиль Рено, старенький и легкомысленный, едет задом наперед по бульвару Прадо. Это зрелище заставляет Грока встряхнуться, и он даже понимает, где находится, — на бульваре Прадо, уснул на каменной скамье, напоминающей могилу (похоже на продолжение веселья среди надгробий, но без веселья).

Леон. Леон Колон. Это Леон Колон, он единственный, кто ночью пьяный ездит задом наперед по Мадриду. Писатель (не изданный и не прочитанный) Леон Колон. Грок сбрасывает с себя покрывало из газет, которые, возможно, носил, не подозревая об этом, в собственных карманах, и воспользовавшись тем, что в такую рань на проезжей части транспорта нет, бежит к машине, которая едет медленно и задом. Рено, да, старая, под хмельком и коричневая.

— Эй, Леон, это я..!

Леон останавливает машину, и Грок садится в нее.

— Ты ведь знаешь, что в это время мне нужно проехаться задним ходом. Это опасно, но не очень.

— Я составлю тебе компанию.

Они доезжают так до Сибелес, совершают на площади полный круг почета и поднимаются по безлюдной Гран Виа.

Леон Колон совсем маленький, миниатюрный, мягкий, знающий, писучий и веселый, несмотря на то, что неудачник. Понятно, что Грока объединяет с ним больше неудачливость, чем литература. Грок всегда говорил ему: «У тебя невыносимое имя, сплошная какофония; с таким именем ты никогда ничего не добьешься, придумай себе псевдоним, сделай что-нибудь». Гроку, понимающему вещи Леона Колона лишь наполовину (это всегда что-то среднее между структурализмом и плохо переведенным английским романом), абсолютно ясно, что у знаменитостей, фамилии которых он видит в газетах, знаменитые имена.