Читать интересную книгу Сирена - Михаил Волконский

Однако, продолжая существовать тайно, они нашли себе приют и в Европе, где могли не скрываться.

Как ни странно покажется это на первый взгляд, но таким приютом явилась Россия.

От имени императрицы Екатерины II после декрета папы Климента был издан указ, в коем выражалось, что находящиеся в белорусских губерниях иезуиты должны оставаться там по-прежнему. Мало того, сами иезуиты просили правительство дозволить им послушаться папу и уничтожить свой орден в России, но им было отказано в этом.

Получилось странное противоречие, как будто даже трудно объяснимое для людей недальновидных и непроницательных.

На самом деле, русская государыня становилась защитницей католического ордена, изгоняемого самим папой!

Положение выходило не только неожиданное, но и как бы противоречащее логике, а между тем именно оно вполне логично вытекало из политических событий, и распоряжение Екатерины II доказывало только ее государственную мудрость.

В наших юго-западных областях большая часть населения состояла из католиков, и нам, разумеется, выгодно было отклонить притязания папы на господство над ними. Когда он уничтожил орден иезуитов, Екатерина II не послушалась его, издала указ, в котором изъявила свою собственную и идущую вразрез с желаниями папы волю, и это сделалось основанием нашей дальнейшей политики с Римом.

Таким образом, были уничтожены привилегии католических монашеских орденов в России, и они стали подчинены русской государственной власти наравне с белым духовенством, чего не было прежде, у нас создалось свое правление римской церковью, и папа потерял не только возможность, но даже и предлог вмешиваться в отношения русской власти к этой церкви.

Патер Грубер, деятельный член иезуитского ордена в Белоруссии, явился в Петербург под предлогом представления академии наук каких-то своих изобретений по части механики. Он бывал, якобы ввиду искания покровительства своим проектам, в домах петербургской знати и, будучи человеком в высшей степени ловким, смелым и предприимчивым, умел вкрасться в доверие и блеснуть своим образованием.

Образование патера Грубера, надо было отдать ему должное, казалось недюжинным. Между прочим он одинаково владел языками немецким, латинским, английским, французским, русским и итальянским. Впрочем, это неудивительно. Хорошая научная подготовка, как известно, входила в непременную программу воспитания молодых сил иезуитского ордена, и иезуитские школы недаром, а вполне заслуженно пользовались весьма высокой репутацией в отношении преподавания там различных наук и, в особенности, языков.

Но, насколько бесспорно хорошо была поставлена преподавательская часть в иезуитских школах, настолько можно было возражать и возразить против нравственного воспитания их питомцев. Последние с ранних лет приучались, прежде всего, к самому мелкому шпионству и доносам.

Обыкновенно руководители делали так, чтобы воспитанники разделялись на группы по три человека, в том расчете, что, если двое между ними вступят в дружбу, третий станет против них. Приказывалось ежедневно доносить самым подробным образом о мельчайших поступках своих товарищей. Каждый из трех должен был следить за двумя другими. Таким образом развивались лицемерие, двоедушие, скрытность и наушничество.

Но в дальнейшем своем служении ордену иезуиты, став уже членами его, оставались скованными той же системой. Каждому брату поручалось следить за двумя остальными, а те, в свою очередь, следили за ним.

Главным принципом иезуитской деятельности было «perinde ac cadaver», то есть уничтожься, как труп, стань мертвым под велениями старшего и вполне беспрекословно исполняй его приказания, каковы бы они ни были и как бы чудовищны не казались они.

Другое известное правило иезуитов состояло в том, что средства оправдывают цель, то есть ради благой цели – ad majorem Dei gloriam – для вящей славы Божией – можно употреблять любые средства.

Тот же смысл имело и третье иезуитское выражение, так называемое «Reservatio mentalis», по которому можно было делать все, что угодно, греховное, лишь бы в мыслях держать в это время благочестивое, так как деяния наши судят люди, а помыслы – Бог.

С таким нравственным багажом иезуиты, как общественные деятели, никогда ничем не стеснялись, и их целью главным образом была власть, достичь которой они стремились повсюду, чтобы захватить в свои руки господство над всем миром и опутать своей сетью весь земной шар.

В конце XVIII века образовалось тайное общество перфектибилистов для противодействия иезуитам. Основателем его был Вейсгаупт в Баварии.

Иезуиты дали этому обществу название «иллюминатов» и своими происками добились изгнания перфектибилистов из Баварии. Тем не менее общество «иллюминатов» не переставало существовать и, может быть, существует до сих пор, по-прежнему противодействуя обществу иезуитов, ставшему снова явным, воинствующим орденом католической церкви.

ГЛАВА XVIII

Варгин окончил этюд к портрету леди Гариссон и, не дав ему высохнуть, уложил его в ящик, закрыл доской и повез прямо на яхту, наугад, ни на что, в сущности, не рассчитывая, а так: пусть будет, что будет.

Оказалось, яхта потеряла уже свою недоступность: трапы на ней были спущены, и на палубе было заметно некоторое оживление.

Варгин был принят. Его встретил опять управляющий и, узнав, в чем дело, пошел докладывать о нем.

Варгин был снова введен в обставленную со сказочной роскошью кормовую каюту и тут, открыв перед леди свой ящик, показал ей свою работу.

По-видимому, она осталась довольна. Обменявшись с ней несколькими словами по-английски, управляющий обратился к Варгану и заявил ему, что леди нашла его этюд настолько талантливым, что предлагает ему писать с нее портрет.

Только этого и нужно было Варгину, и на другой же день он явился на яхту с мольбертом, натянутым на подрамник полотном, кистями и красками.

То любовное благоговение и восторженное восхищение, с которыми Варгин смотрел на леди, как будто льстили ей, и она очень приветливо встретила художника.

При сеансе присутствовал управляющий, служивший переводчиком.

Варгин горячо и смело принялся за работу, усадив леди в вольную, непринужденную позу и уверив ее, что она может двигаться и разговаривать сколько угодно и что это ничуть не помешает ему.

По всем приемам и по первым же мазкам, которые положил Варгин на полотно, было сразу видно, что это человек талантливый.

Перед мольбертом, с палитрой и кистью в руках нельзя было узнать обыкновенного, простого смертного Варгина, которого товарищи звали Петрушкой и который готов был на какую угодно ребяческую выходку. Он весь преобразился, его лицо, одухотворенное вдохновением, было положительно красиво. Глаза разгорелись и, увеличенные, ясные, притягивали к себе; он смотрел на леди, вглядывался в нее, чтобы изобразить ее черты, и ласкал ее взором, и так бережно нес кисть с краской и чуть прикасался ею к полотну, словно это тончайший эфир, на котором он создавал нечто неосязаемое и неуловимо-прекрасное.

В то время как он писал, леди часто и подолгу разглядывала его, изредка переводя взоры на этюд, стоявший тут же на стуле.

Наконец она сказала несколько слов управляющему. Варгин остановился и вопросительно взглянул на него, ожидая, чтобы он перевел ее слова.

– Леди удивляется, – пояснил управляющий, – как вы могли так живо, по памяти изобразить ее!

Так перевел для Варгина слова леди управляющий, но на самом деле она ему сказала совсем другое, а именно:

– Оставьте меня одну с ним!

– Но это невозможно! – возразил управляющий на английском же языке, который был непонятен Варгину.

– Иначе я не могу выведать у него то, что нам нужно узнать, – ответила леди.

– Разве это важно? – спросил управляющий.

– Конечно, важно! Мы должны знать, прочел ли он документы по дороге, когда вез их ко мне, или нет? Была допущена неосторожность, что поручили эти бумаги незнакомому человеку, и теперь нужно принять меры для того, чтобы обезопасить себя!

Управляющий усмехнулся и решительно проговорил:

– Все это так, но я не могу оставить вас одну с этим художником.

Весь этот разговор велся по-английски. Варгин дальше не вслушивался в него, воображая, что леди и управляющий говорили о каких-то личных делах, вовсе не касающихся его.

И на втором, и на последующих сеансах управляющий присутствовал неотлучно, но для Варгина это не составляло помехи: он переживал то, что переживают обыкновенно страстно влюбленные, впадающие в отчаяние, когда они не видят перед собой предмета своей страсти, и наоборот, когда он перед ними, воображающие, что все их желания сбудутся.

Так и Варгин. Вернувшись домой после сеанса и оставшись один, он впадал в полное уныние, логично убеждая себя в том, что никогда такая женщина, как леди, не обратит на него своего внимания; когда же он являлся на сеанс и видел леди перед собой, словно сходил с ума, и самые дерзкие мысли вихрем кружились у него в голове. Он воображал, что между ними что-то происходит и что-то решается улыбками, взглядами и выражением лица, что они без слов понимают друг друга, и он говорит с ней без слов, а она ему отвечает. Это была для Варгина какая-то беззвучная поэма любви, которую пело ему воспаленное воображение; это была музыка без звуков, и самые смелые соображения приходили ему на ум; все трепетало в нем, и нелепые при спокойном обсуждении доводы казались убедительными и правдоподобными.