Дежурный врач подошла к другой кровати. На ней лежала нестарая, но очень полная женщина с переломом шейки бедра.
– У вас вколоченный перелом, – сообщила врач.
Женщина решила сесть и стала приподниматься.
– А!.. – в ужасе вскрикнула врач. – Не двигайтесь! Вам нельзя шевелиться!
Женщина стала обратно опускаться на подушки.
– А!.. – опять вскрикнула врач. – Что вы делаете…
Ей нельзя было ни опускаться, ни подниматься. Нельзя ничего.
Врач присела на край кровати и осторожно стала спрашивать: есть ли близкие? Знает ли она, что такое пролежни? Их надо сушить кварцевой лампой. Женщина ответила, что близких нет, что живет она одна в однокомнатной квартире. Значит, кварцевой лампы не будет.
Татьяна слышала, что таких больных отправляют домой на долеживание. Есть такой термин: «долеживание».
Врач подошла к Татьяне. Спросила:
– И вы сюда попали?
Значит, узнала.
Татьяна не ответила, поскольку плакала. Слезы текли к ушам.
– Вас сейчас поднимут в отделение, – сообщила врач.
– А долго я буду лежать? – спросила Татьяна.
– Четыре дня, пока не спадет отек. Потом репозиция… В общем неделю.
Татьяна не могла перестать плакать. Но это никого не смущало.
Пришла нянечка – явно нездоровый, душевнобольной человек. Это было заметно по ее лицу и поведению. Она неестественно громко разговаривала, преимущественно нецензурными словами. Было невыносимо слушать мат от пожилого человека. Видимо, заработная плата на этой должности была столь низкой, что за такие деньги мог работать только сумасшедший.
Татьяна стала пересаживаться с кровати на каталку. Слезы изменили направление и потекли по щекам и подбородку. Татьяна положила в карман нянечки деньги. Нянечка заметила, и ее мат принял более благородный и благодарный оттенок. Она ввезла Татьяну в лифт и выкатила на четвертом этаже.
К ней подошел врач лет сорока, толстый, с большим ртом, как у младенца.
– Вас положат в двенадцатую палату, – сказал он. – Я лично буду вами заниматься.
Он смотрел ей прямо в лицо, рассматривал. Татьяна молчала. Слезы тянулись к подбородку. Врач тоже молчал какое-то время. Она ждала, что он скажет: «Не плачьте. У вас обыкновенный тривиальный перелом. Не вы первая, не вы последняя. Надо просто подождать. Потерпеть. И все кончится. А я вам помогу». И вытереть ей слезы со щеки. И заставить улыбнуться сквозь слезы.
Но врач подождал с полминуты и отошел с деловитым лицом. Ему было некогда вытирать слезы. Каждому не навытираешься.
В двенадцатой палате лежали еще двое. Седую старуху, похожую на Моцарта, навещала дочь, которая работала в администрации президента. Приносила передачи: красивые коробочки из супермаркета. От них веяло благополучием.
Возле окна размещалась молодая Рита – лет тридцати пяти. У нее был не перелом, а болезнь тазобедренного сустава – какая-то жестокая, хамская, непреодолимая болезнь. Она лежала в больнице каждый год по многу месяцев и всех знала. А все знали ее.
Рита, как выяснилось позже, имела мужа – тяжелого алкоголика, ребенка с врожденным пороком сердца и собственную инвалидность второй группы. Все это было погружено в глубокую нищету и полную беспросветность. Несчастья окружали Риту, как стая волков. И единственным местом, где она отдыхала и расцветала, была больница. Здесь ее кормили, жалели, лечили, любили. Здесь у нее был свой клуб.
В соседней мужской палате Рита нашла себе кавалера с переломом колена и возвращалась в палату на рассвете. И всякий раз ей мешали костыли Татьяны, которые стояли на ходу. Они падали и грохотали, будили старуху-Моцарта. Старуха зажигала свет, смотрела на часы, и все тайное становилось явным.
Старуха выражала сдержанный гнев, Рита накидывалась на Татьяну. В ее упреках сквозила классовая ненависть: актриса, дача, перелом самого мелкого сустава. Татьяна, как всегда, чувствовала себя виноватой и не защищалась.
Чеховская Маша из «Трех сестер» говорила: когда счастье получаешь не полностью, а по кускам, становишься злой и мелочной, как кухарка. Рита была злая и мелочная. При этом у нее было хорошенькое гладкое личико и глаза – живые, как у белки. Она быстро перемещалась, легко перекидывая на костылях свое маленькое тело. Когда она входила в соседнюю мужскую палату, там становилось весело, доносился дружный мужской гогот. Татьяна заметила, что подломанные люди – не ущербны. Личность не страдает. Страдают только кости.
Татьяна любила своего сына больше, чем себя, поэтому не сообщила ему о случившемся, не хотела дергать, отвлекать от жизни. Сын зарабатывал физическим трудом и очень уставал.
В десятом классе его стали интересовать две категории: пространство и время. Он поступил на физфак, параллельно посещал философский факультет. Но грянула перестройка, философы никого не интересовали. В это же самое время грянула любовь, семья, приходилось зарабатывать деньги. Сын пошел в строительный бизнес, клал дубовый паркет новым русским. Когда Татьяна спросила: «Почему именно паркет?» Он ответил: «Голова свободна. Можно думать».
У мужа, наоборот, кривая его жизни пошла резко вверх. Он возглавил акционерное общество и ездил по всему миру. В данную минуту он находился в Финляндии, в длительной командировке.
Рядом с ней – никого. И это Татьяну устраивало. Чем они могли помочь? Только сочувствовать и сокрушаться.
Сочувствовать нужно при душевной травме, а физическую травму лечат хирург и время.
Татьяна решила тихо отсидеться в больнице, но сын появился в первый же день. Взял стул, сел возле матери. Снял очки, Татьяна увидела его встревоженный взгляд. Она приняла этот взгляд спокойно и даже вызывающе.
И через минуту они уже покатывались от хохота. Так они общались, был у них такой прикол: все через шутку, ничего трагического. А что в самом деле трагического? В крайнем случае будет хромать. А могла бы сломать бедро и отправиться на долеживание, как Лиля Брик, любимая женщина Маяковского. Ее отправили на долеживание, и она покончила с собой. А Татьяну оставили в больнице и будут делать репозицию. Что такое репозиция? Возвращение на прежнюю позицию. Приставка «ре» – это хорошо. Ре-волюция. Ре-генерация. Де-генерация. Значит, приставка «де» – плохо. А «ре» – хорошо.
У сына был развит тонкий юмор. Он прятал за юмором свой страх и тревогу. Он рассказывал, как среди ночи ему позвонила Валентина, жутким голосом, и он в первый момент подумал, что Татьяна померла.
Они снова принялись смеяться, но среди смеха Татьяне вдруг стало пронзительно жаль себя, и она вытаращила глаза, чтобы не заплакать, и опять это было смешно – вытаращенные глаза.
Татьяна стала рассказывать, как она час лежала на дороге и смотрела на луну, а куда же еще смотреть? Не будешь ведь разглядывать дачные заборы? Вверху все-таки интереснее… Космос…
Сын спросил, когда ее выпишут. И задумался: как ее транспортировать?
– В «Ниву» ты не залезешь, – подумал он вслух.
– Давай отцовский «Москвич».
– Отец в Финляндии, – напомнил сын.
– Придется взять «жигуленок» твоей жены.
Рита лежала на своей кровати и слушала, как они листают машины: «Нива», «Москвич», «Жигули»… Брезжила другая жизнь, так непохожая на ее. Ее жизнь: муж, валяющийся в наркотической отключке, густой запах перегара – запах беды. И ребенок с синими губами сердечника.
Сын засобирался уходить. Надел черные очки. Странная мода. Некоторые телевизионные ведущие появляются в черных очках. Лица не разобрать. Без глаз – какое лицо… Зато видны сильные молодые плечи… И подразумевается все остальное, тоже молодое.
Сын вышел в серый больничный коридор. Пошел, легко перекатывая свое тело на здоровых коленях, здоровых лодыжках. А мимо него бредут калеки на костылях. Калеки не видят здоровых. А здоровые не видят калек. Как живые и мертвые. Параллельные миры.
Среда – операционный день. У Риты операция. У Татьяны – репозиция.
Риту отвезли в операционную. Татьяну – в перевязочную. Ее лечащий врач по имени Иван Францевич и его помощник – рыжий малый лет двадцати шести – посмотрели на свет рентгеновский снимок, определили на глазок – где и куда надо подтянуть. Потом вырубили Татьяну уколом, как ударом, и стали крутить стопу – на глаз. Примерно. Зафиксировали гипсовой повязкой и повезли на рентген.
Посветили. Посмотрели. Вроде бы сложили. А вроде нет.
Но если опять начать крутить – как бы не сделать хуже. Пусть будет все как есть.
Татьяна пришла в себя. Увидела толстые щеки и рот Ивана Францевича. Спросила:
– Вы из Прибалтики?
– Нет. Я немец. Вернее, мой отец немец.
– Этнический?
– Нет. Современный. Из Мюнхена.
– А сейчас он где?
– В Мюнхене.
«Немцы – хорошие специалисты, – подумала Татьяна. – Наверное, он все сделал хорошо…»
И заснула. Во сне нога болела, как будто ее грызли крысы. И было непонятно, почему стопа начала болеть после того, как ее поставили в правильную позицию.