— Мне нужно было поставить Опыт, а в прежнем облике я не мог этого сделать. Не хватало ни объема памяти, ни быстроты мышления, реакций, ни органов защиты и контроля. У меня было только две сигнальные системы, а теперь их у меня пять. И еще система Высшего контроля.
Сигом вспомнил, как когда-то давно — тогда он был человеком — на спутнике погибал его друг, прижатый обломком радиотелескопа, а он не мог прийти на помощь, не мог поднять руки. У него шла носом кровь, в голове как будто скрежетали жернова, размалывая память. Он проклинал свою слабость и это дьявольское вихревое вращение, возникшее по неизвестной причине. Сквозь скрежет жерновов пробивался вопль: “Помоги!” Потом затих…
Сигом провел рукой по волосам Ксаны, по ее щеке, по шее. Пальцы наткнулись на морщины. Он вспомнил, как она всегда панически боялась старости. Боль проникла в его сознание, он взял руку Ксаны и осторожно сжал.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— О тебе.
Он думал:
Он думал:
И она спрашивает, почему я решил стать другим. Вся беда в том, что ей нельзя объяснить — надо, чтобы она почувствовала. А это почти невозможно. Конечно, я мог бы включить усилители и внушить ей. Но я ведь запретил себе в отношениях с людьми использовать преимущества перед ними. И правильно сделал. С ними я должен быть человеком — ни больше и ни меньше. В этом все дело…
Мать, наверное, уже встала. Поймет ли она? Когда-то я рассказывал ей, что лимиты человеческого организма исчерпываются раньше, чем мы предполагали; что если человек хочет двигаться вперед, ему придется создать для себя новый организм — с другим временем жизни и возможностями Она соглашалась со мной. Но тогда я был прежним Антом.
За три минуты до начала Опыта придется переключить систему Высшего контроля только на энергетическую оболочку. Важно еще все время контролировать температуру в участке “Дельта-7”…
— Поедем сегодня к морю? — спросила женщина, с замиранием сердца ожидая, что он ответит. Прежний Ант очень любил море.
— Замечательно придумала, — ответил сигом. — Я понесу тебя. Помнишь, на Капри ты просила, чтобы я понес тебя в воду, а то ты боишься замочить ноги?
Впервые за эти два дня, с тех пор как она узнала правду, ей стало по-настоящему легко, будто все страшное уже позади. И она пошутила:
— Ты понесешь всех троих, всех твоих женщин? До самого синего моря?
— Конечно, — сказал он, — Я домчу вас по воздуху быстрее гравилета.
— А знаешь, сколько мы весим втроем? — продолжала Ксана, думая, что он тоже шутит.
— Во всяком случае меньше тысячи тонн…
— А ты можешь переносить тысячу тонн?
— Да. И больше, — ответил сигом, и она поняла, что он не шутит. Он опять стал для нее чужим, Ксана замолчала, невольно отодвинулась.
Прозвучал мелодичный звонок, “Вита”, — подумал сигом и радостно улыбнулся.
— Войдите, если не Бармалей! — воскликнул он, закрыв лицо руками и растопырив пальцы.
— Папка! Папка! Ты опять за старые шутки! Но мне ведь уже не три года, — запрыгала Вита и погрозила ему, Сигом услышал голос матери:
— Доброе утро, дети!
Она вошла своей быстрой молодой походкой, и Ксана пытливо смотрела на нее: “Неужели она ни разу не задумалась над тем, что же в этом существе осталось от ее сына? Неужели ей легче, чем мне?”
— Мама, — сказал сигом, — мы с Ксаной договорились: сегодня все вчетвером летим к морю.
— Ура! — закричала Вита и обеими руками обняла шею сигома. Ее глаза блестели от восторга. — И ты понесешь нас, как тогда меня? Идет?
— А ты будешь послушной? — спросил сигом.
— Не буду!
— За правдивость наперед снимаю половину вины, — торжественно проговорил сигом и почувствовал руку Ксаны на своем плече.
— Хватит баловаться, Ант. Как маленький…
7
Прошло два дня…
— Мне пора.
“Что еще сказать им? — думал сигом, не глядя на мать. — Только бы она не заплакала…” По небу тащились гривастые тучи.
— Ты скоро вернешься? — спросила Вита.
— Да. — Добавил: — Честное мужское слово.
Никто не улыбнулся.
“Что сказать матери? Ей тяжелей всего…” Ничего не мог придумать.
Тучи тащились по небу бесконечным старинным обозом…
— До свидания, сын. Желаю тебе успеха во всех делах, Ее голос был спокойным, и слово “сын” звучало естественно. Он понял, что мать приняла его таким, как есть, и не терзалась вопросом: что осталось в нем от того, кого она родила? Мать не смогла бы постигнуть его превращения логикой, не помогла бы ей эрудиция. Что же ей помогло?
“Пожалуй, это можно назвать материнской мудростью, — подумал он. — Оказывается, я не знал своей матери”.
— До свидания, — сказал сигом, обнимая всех троих и уже представляя, как сейчас круто взмоет вверх, пробьет тучи и полетит сквозь синеву.
— Будь осторожным, Ант, — робко попросила Ксана. — Ты отчаянный. Ты опять…
Не договорила. И это невысказанное слово повисло между ними, как падающий камень, которыи вот-вот больно ударит кого-то…
Ксана боится за меня, как и тогда. Она даже забыла, что я стал неуязвимым. Значит, я для нее — прежний Ант…
Смерть… Когда-то мы так свыклись с этим несчастьем, что оно казалось неотделимым от людей. Но и тогда мы боролись против нее. Мы сумели обессмертить голоса на пластинках и магнитных лентах, облик — в скульптуре, портретах. Мы создали бессмертную память человечества в книгах и кинофильмах… Так мы научились понимать, что же в нас главное и что нужно уберечь от смерти…
Ант улыбнулся, будто поймал слово-камень и отбросил его прочь. Он сказал:
— Если я опять погибну, то опять вернусь…
Е.Войскунский, И.Лукодьянов
ПРОЩАНИЕ НА БЕРЕГУ[5]
…Встречаются существования, как бы поставившие задачей заставить других оглядываться на шорохи и загадочный шепот неисследованного.
Александр Грин
Белый дизель-электроход медленно приближался к скалистому берегу.
На палубе топтались пассажиры — веселые, хорошо одетые. Они переговаривались, смеялись, предвкушая купание и отдых, и любовались дельфинами, которые то и дело выпрыгивали из сине-зеленой воды.
Платонов ничем не отличался от курортников. Он подумал об этом и усмехнулся своим невеселым мыслям.
Берега раздвинулись, “Федор Шаляпин”, миновав клинок мыса, вошел в широкую бухту. Сразу открылся город.
С любопытством глядел Платонов на живописно раскиданные по скалам желтоватые дома и буйную тропическую зелень. Белый конус маяка на краю дамбы был прочно впечатан в голубее небо. Над гаванью, над стеклянным кубом морского вокзала, над черепичными кровлями домов дрожало марево знойного дня.
“Ну, здравствуй, старина Кара-Бурун”, — мысленно сказал наплывавшему городу Платонов. Скажи он это вслух, приветствие могло бы прозвучать излишне фамильярно, так как он прежде никогда не бывал в этом городе. Но мысль тем и хороша, что никто ее не слышит.
Кара-Бурун был построен на месте древнего греческого поселения. Он знавал времена расцвета, бурно наживаясь на заморской торговле, знал и упадок, когда торговля хирела и фрахт перекочевывал в более удачливые портовые города. Немыми свидетелями далеких времен высились над городом, на скалистых холмах, полуразрушенные сторожевые башни — из их бойниц, нацеленных в море, теперь выглядывали не мушкеты, а веселые ветки дикого орешника.
Кара-Бурун был неприступен с суши и трудно достижим с моря — обстоятельство, сыгравшее немаловажную роль в дни героической обороны от фашистского десанта во время Великой Отечественной войны.
Но уже давно не дымили крейсеры на рейде Кара-Буруна. Теперь его морской порт посещали только пассажирские суда в курортный сезон, длившийся, впрочем, добрых десять месяцев в году. Волны курортников скатывались в город и, наскоро пощелкав фотоаппаратами и пожужжав кинокамерами, заполняли электропоезда, которые уносили их в Халцедоновую бухту с ее прекрасными пляжами, многоэтажными пансионатами, стекло-бетонными соляриями и аэрариями, с десятками кафе и автоматов-закусочных.
В Кара-Буруне жили служащие районных учреждений, врачи, работники курортного управления и фабрики сувениров. Значительную часть населения города составляли отставные военные моряки, посвятившие свой досуг разведению клубники и рыболовному спорту.
Кроме того, здесь жил Михаил Левицкий — племянник Платонова.
Своего племянника Платонов видел в последний раз лет тридцать назад. Михаил был тогда еще совсем малышом. От покойной сестры Платонов знал, что племянник сделался врачом и обосновался в Кара-Буруне. Больше он не знал решительно ничего о своем единственном родственнике. Что он за человек? Когда-то Янина, покойная сестра, говорила Платонову, что Михаил умный мальчик. Но достаточно ли у него ума и такта, чтобы воздержаться от назойливых расспросов? Ведь бывает ум головы и ум сердца. Платонов при нынешних обстоятельствах предпочел бы второе.