Анна Николаевна оглянулась на крышу завода с несколькими уступами и белыми закопченными, разных величин трубами. Ночью, возле одной из этих труб, худой и зловещий… Что у него было, фонарь или факел? И, думая вслух, она повторила:
— Фонарь или факел?
— Pardon?
— Ничего…
Навстречу шла красивая яркой восточной красотою девушка с гладкими начесами темно-синих волос и свежим румянцем щек. Поравнявшись, девушка, опустив ресницы больших черных глаз, прошептала:
— День добры, пани.
— Здравствуйте, Велля… Это Велля, дочь винокура. В ней что-то библейское, не то Эсфирь, не то Юдифь, и если 6 я умела рисовать…
— Анна Николаевна, я долго собирался с духом, я люблю вас и предлагаю руку и сердце. Я все обдумал, я красив, молод, у меня титул, впереди карьера, через два года я надзиратель, через пять ревизор и через десять управляющий акцизными сборами…
— Смотрите, до чего он быстро… Этот Максим…
Узенький челн летел по зыблящейся глади пруда. Максим, стоя посредине душегубки, греб тонким и гибким веслом. Челн с размаху ударился острым носом о берег. Максим, не теряя равновесия, схватил ружье и выпрыгнул на землю, весь забрызганный водою.
— Швабы, целый шкадрон, за полчаса будут у Чарностави!
— Что ж это будет, что ж это будет? — бледнея, спрашивал Келлерман. — Положим, я немец, и фамилия моя немецкая, но ведь я должностное лицо. Они могут объявить меня военнопленным… Это ужасно!
Он озирался, беспомощно ломая руки. Его благовоспитанное лицо искривилось гримасою отчаяния.
— Что ж это будет? Вам хорошо, вы женщина, надо скорее уезжать. Ах, если б успеть!
И Келлерман, даже не простившись с Анной Николаевной, со всех ног бросился к усадьбе…
Максим стрелял на пруде уток недалеко от берега, хитрыми излучинами подошедшего к полю. Он увидел своим охотничьим глазом подвигающийся в облаке пыли отряд конницы. Дорогой, петлями змеившейся меж полей, до Чарностава было около восьми верст.
Смутно думая, соображая, стояла Анна Николаевна, и не было сил, решимости двинуться с места.
— Неужели надвигается что-то грозное, неведомое, неужели? Сейчас, когда небо так ясно, так нежно греет вечернее солнце и низко над плотиною, шелестя острыми крыльями, пронеслись неровным треугольником утки? Все так же спокойно, безмятежно, как всегда.
И почему-то именно сейчас вспомнилось Анне Николаевне — птицы потому летят треугольником, что так им легче рассекать воздух. Это ей объяснял Максим…
5Анна Николаевна сидела у себя в будуаре, прислушиваясь к чему-то, затихшая, ожидающая, а сомнения хаосом опережали друг друга. То ей казалось непоправимым это решение остаться, хотя даже теперь еще не поздно взять деньги, кое-какие драгоценности и в чем есть поспешить в сад. Там в конце аллеи свернуть вправо и через калитку, мужицкая подвода и…
Шум шагов, идут двое, торопливо через две комнаты. И еще шум, другой, чьи-то голоса, какие-то приказания на совсем неведомом языке. Это несется со двора в открытое окно, несется первым предостережением… Теперь уже поздно, всякое отступление отрезано, она не успела бы вынуть деньги из старинного, на тоненьких ножках секретаря-жакоб. А брильянты хранятся в материнской шкатулке с перламутровыми инкрустациями, шкатулка в спальне, в глубине приземистого комода красного дерева…
Франц Алексеевич и пан Свенторжецкий. Этцель спокоен, только по обыкновению глаза блестят, выцветшие и холодные. На Свенторжецком лица нет, и вместе с нижней челюстью дрожит эспаньолка.
— Мадьярские гусары пришли, офицеры хотят представиться вам, — начал, растерянно жестикулируя, Свенторжецкий.
— Я не хочу никого видеть, никого, — капризно ударила маленьким бледным кулачком по столу Анна Николаевна, — зачем? Накормите их, дайте, ну овса что ли лошадям.
— Так не можно, — с язвительною улыбкою перебил Франц Алексеевич, — то есть самы аристократичны регимент, официрен, все графы и бароны, так не можно…
Анну Николаевну схватила черная злоба против этого, чуть слышно шелестящего своим противным голосом человека. И она гневно бросила ему:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Это им вы сигнализировали с крыши, за то, что самый аристократический полк?
Этцель съежился весь и метнул в помещицу такой взгляд, — она угадала чутьем, что этот человек способен на все и так же полоснет ее ножом по горлу, как двадцать лет назад его самого чуть не зарезал контрабандист.
— Зовите их, — молвила она упавшим голосом. Сама не узнала своих грудных нот.
Четыре гусарских офицера в темно-синих, отороченных мехом, не по войне, парадных и не по сезону теплых венгерках и в сургучного цвета рейтузах, придерживая левым локтем гнутые эфесы длинных сабель, щелкая шпорами, представились:
— Граф Этчевери…
— Граф Чакки…
— Барон Ласло…
— Граф Клечэ…
У Анны Николаевны отлегло. Все они корректны, воспитанны, отлично держатся, говорят по-французски. Страхи, к счастью, оказались пугалом собственной фантазии. Она овладела собой, превратившись опять в женщину, знающую свет и людей, какой она была в своей петроградской гостиной.
Ротмистр, командир эскадрона, граф Чакки, среднего роста, смуглый скуластый брюнет с тараканьими усами. Остальная молодежь — лейтенанты. Барон Ласло белобрыс, худ, скорей пруссак, чем венгерец. Граф Клечэ красивый, бритый, с определенными южными чертами лица и английским пробором через всю голову. Этчевери плотен, грузен, монументален и, если б не черные зубы, молодец хоть куда!
Не "завоеватели", а соседи, навестившие интересную помещицу.
Граф Клечэ, искусно владея моноклем, подхватывая круглое без ободка стеклышко на лету орбитой твердо угнездившегося птичьего глаза, восхищался:
— Оказывается, ваша Волынь, pardon, теперь она будет нашей, живописный край, не уступающий Карпатам!
— Этот громадный пруд в камышах, — подхватил, шевеля усами, граф Чакки, — уток тьма, и мы, с разрешения нашей очаровательной хозяйки…
Ей было смешно и странно. Комедия это — или порядочность? Ведь они могут делать здесь, что им угодно; все в их власти.
Она спросила:
— Зачем эта война, ведь это же один сплошной кошмар?
— Увы, Россия слишком горячо вступилась за Сербию.
— Но Сербия, ведь она же такая маленькая, это все равно, что взрослый человек начнет борьбу с ребенком.
— Что делать, — склонил голову граф Чакки, — и маленьких детей, дурно воспитанных, принято наказывать. А Сербия все время держала себя по отношению к Австро-Венгрии вызывающе, наше терпение истощалось, и мы сотрем ее с лица земли.
— У вас очень красивая форма, — заметила Анна Николаевна, мало интересовавшаяся судьбою Сербии.
Офицеры самодовольно переглянулись.
— Мы не признаем никаких защитных цветов, — сказал граф Клечэ, — мы по старой традиции идем на войну, как на праздник, пусть враг видит нас издалека. Madame, право, наша форма очень красивая. Это первый гусарский полк венгерской короны, самый аристократический во всем королевстве, попасть в него так же трудно, как живым на небо. Вакансий мало, а желающих много, принимают с самым тщательным разбором, кандидат обязан документами установить свое трехсотлетнее дворянство.
Граф Чакки встал, за ним и молодежь.
— Мы на время откланяемся, благодаря любезности господина Этцеля мы успели привести себя в порядок, а теперь надо позаботиться о наших людях. Надеюсь, madame не откажет нам, проголодавшимся солдатам, в скромном обеде?
— И сама украсит его своим присутствием, — подхватил граф Клечэ, вынимая из глаза монокль.
— Русские знамениты на всю Европу своим хлебосольством, в сущности, только и есть две хлебосольных нации, это русские и венгерцы, — заметил, вытягиваясь, белобрысый барон Ласло.
Четыре офицера вышли, придерживая левым локтем эфесы. Анна Николаевна, обедавшая по-городски, в восьмом часу, пригласила их к своему столу.
Это, пожалуй, непатриотично, мелькнуло у нее, но ведь они могли бы потребовать обед силой, и если б она вздумала протестовать… Слава Богу, что все так хорошо, никаких страхов, ужасов. А они милые, пусть внешне, но есть лоск и умение держать себя в гостиной.