Глава VI
Четырнадцатое письмо (писано в море)
Моя сгорающая от любви над бредовым холокостом священной моей горы, изрешеченная желаниями под раскатистые залпы органа тысячи пыльцевых трубок, окутанных супротив распутства тончайшим чехольчиком, по какому праву лепишься ты ко мне, рассусоливая из уст в уста, словно целочка. Слишком часто брал я на абордаж бесконечность, чтобы хоть на секунду прислушаться к пошлой твоей болтовне. Я люблю тебя крайне плотски, лыблюсь голосовой щелью, хочу безо всяких объяснений залезть под подол твоей подъюбки. Когда пора говорит с порой, что в силах объяснить уста? Ни на йоту не отодвинуть речи границ стыдливости, словесная слюна остается для желтомазого пустой тратой времени. Соблазни же меня, не пичкая въедливыми тирадами, дабы я умаслил тебя своей клубничкой, домогаясь твоей стыдливости всеми сосочками своей кожи. Сочась аки хряк, дабы удержать полую вену в распрямлении ее клеток. Живот мне пучат утратившие, воображая тебя в одиночестве на моем необитаемом острове, свою сдержанность континенты. О моя потенциальная роженица, четвертуй меня на моем чреву угодном буравце, лопни от мембранозной дрожи, полностью расслабься под навесом волны, дабы подмахнуть на самой вершине ее падения.
Письмо желтомазого негропута своей Царице (помечено Мучаченом, столицей чунчей)
О моя Владычная, облаченная в тиару перемирия, уреи коей разнятся: грозово-красен со стороны столицы чунчей, молодо-зелен со стороны нашей, бессмертного Тропабана, далекого для ноющего сердца изгнанного раба.
О Царица с волосами, умащенными салом белых слонов, с телом, помазанным духовитым спермацетом, с грудями, блескучими золотом из рудников Кавартана, размечающими дюжиной млечных альвеол твой авантажный бюст Матери желтомазых негропутов, словно столько же жаждущих присосок крепких упростительных объятий. Ты, высоко взнесенная на трепетные ноги, чутко прядающие своими искусно сплетенными мышцами Белоколонной Самки. Ты, охочая до наслаждений, простым потиранием изнутри своих чресел предающаяся благородной затее, зная, на что идешь. О грозная государыня, с животом как перезрелая груша, где урчит изощренно дристливая жизнь самостийных желез, без обиняков или прикрас пред твоим голоштанным величеством лобызаю я еще влажную от изобилия мочи твоей первопочву. Я, выбравшийся из норы краб, пятколиз, простофиля, коему не словить и мухи, мелюзга мелюзгою, что тщится стать мал мала меньше, осмелюсь ли когда-нибудь подняться вровень с твоим гузнищем, дабы ввести в него свой змеевидный дифирамб, пошуровать в подвздошной кишке малохольной своею личинкой, я, паломник, пробавляющийся перекрестками, чтобы не быть раздавленным в лепешку стремительными эшелонами твоих расплавленных материй, что болидами сносятся вниз по твоим священным отлогом к злобе бела дня, дабы через благоуханное очко вырваться из длинного туннеля кромешной нутряной ночи.
Искусительница с зело вредными соками, пусть ты и наполовину переварила меня, сведя к шелухе банальной шкурки, я таки всажу в тебя трехгранную свою головенку, прободаю смачную рану в затканной слизью мембране дергливой стенки, вспрысну туда, каналья, чтобы не свернулась кровь, слюну и девятижды вдевятеро преумножу свою стать и тук, брюхатясь твоей ядовитой кровью.
Закупоренная, мятущаяся в тщетных корчах облегчиться, я упиваюсь твоим метафизическим смятением, смерть отверзает у тебя под веками свои кошмарные зеницы, в кругах от потуг хронического запора, и тебе никаким мытьем или каканьем не вернуть себе былое хлебосольное добродушие. Ты подохнешь как сука, знать не ведая ни как, ни почему, тогда как я засну сном в сорок ночей, и его уже не под силу потревожить потусторонью какого угодно сна. Другим удить оводовых опарышей в бурных потоках твоих злобных пазух, что ж до меня, я хочу жить, во всем опустившись до уровня твоих лубковых ворсинок, в ожидании, когда в раю твоей подвздошной выемки паду жертвой фаллопиевых труб.
Письмо главы кабинетов царицы, пленника чунчей, его царственной госпоже
Мучачен, такого-то числа
О Царица с гармоничным балансом в величии каллипиги, с безупречным в своей изостатике равновесием, с дерзновенно скабрезным углом раствора лядвей, нескаредно раскрывающихся в желанной присядке, так и вижу, как ты в очередной раз без сучка и засоринки в параболически рассчитанном сближении слагаешь изобильную плоть на лошадиный по форме земляной под своих царских забав. Пусть же привечающей формой и глянцем влюбленного в атлас твоей кожи выгиба ответит удавленник-овал твоей располовиненной округлости. Да введу еще раз тысячу раз освященную жрецами при жратвоприношении очистную водицу в зияющую расщелину твоей живо трепещущей женственности да освежу усладами ее страждущие губы, надутые от нетерпения и словно раздавшиеся от заклинаний высшего члена, — чтобы донести до тебя его законченную, мастерски приданную для неудержимого внедрения форму, придется попотеть всему моему телу. Пусть, одним почтительным жестом посылая порцайками прозрачную жидкость в твой обмякший перисперм, я тут же увижу, как он сочится в облаке удушливого пара. Меня, ничтожнейшего, измочаленного, недостойного помедлить в полумраке царственного твоего коридора, вдруг обуревает твой каприз и ни живого ни мертвого туда засасывает. Цепляюсь за скользкую стенку, вплавь иду вверх по течению, время от времени погружаю доведенную до белого каления голову в его вязкий поток и из последних сил вхожу в конце концов по болезненному фарватеру в самую глубь твоего баснословного грота в форме сплющенной груши, лучащегося розовыми, как радостно обделавшийся младенец, сталактитами. Пока я секунду колеблюсь у входа в окружной коридор, что открывается в означенный грот, мое скандальное вторжение прерывает предательская волна. Я в мгновение ока скатываюсь по всему пройденному пути, и вот я, моя Государыня, на своем истинном месте, единственно подобающем такому недотепе, барахтаюсь в бурном море, что бухтит под твоим царским седалищем, и его высокие валы ежесекундно норовят меня поглотить, прежде чем всосать, словно сифоном, в земные глубины.
Шестнадцатое письмо (писано в море)
Притягивающая меня к себе клейкими нитями волосатой тарантулы, с брюшком чистого жемчуга и хмельной жажды, с грудями высшего отлучения, с безупречного разреза гузном, заманчивым для изысканий, поставляющая на потраву двуруким пастбище изгибов и округлостей, родительниц спазмов в великие пламенеющие предвечерья, когда полная луна возносит в ночи свое четырехлепестковое целомудрие, закоренелая наседка неудержимых извержений, простертая на раздутом сквозняками потогонного пищеварения, обмякшем от цепных беременностей брюхе, о Ты, далекий остров под напором нескончаемых пассатов, да замкнусь я еще раз в твоей верше, еще раз потеряю равновесие, попав в мешок твоего периметра, до смерти погрязну в дристючей гати твоих желез, обрадованных приближением Вселенной, гарпунера безумствующего мяса, что наугад раскочегаривает свой зажигательный факел в постоянном скандале твоих низинных распутиц. Ты, холодная, ты, высокомерная, подпертая ногами в оболочке прозрачного загара, от чьей волосатой, но тщательно выбритой бледности бросит в краску и стельную монашку на сносях, вот ты хрипатая, в раздрае, лишившись от и до всякого защитного достоинства, всякой снисходительной спеси, взятая-перевзятая, будто опара пекаря-сутенера, в мою квашню пивовара, в неверии уже твоим синякам стольких откатистых бурунов, с заживо содранной на рифах моего ярящегося моря кожей, качливая шнявка течная где ни попадя, прежде чем затонуть окончательно. Парализованная тысячью стрел, тысячью проклятий доходяга, зычно зовущая на помощь неописуемыми воплями, докучаемая изнутри зудом, что гложет заживо, что не прощает.
До завтра, улыбка обольстительных очей, подобострастный поскрип шелковистого чехла, коий ты вновь спешишь натянуть на выпуклость слишком облегающих ляжек, что не могут безропотно смириться с потерей своей самостийности в безликости кичливого таза, зависшего между небом и землей, словно потир червоного злата для Пресуществления Вобранного Семени. Раскачиваемая порывистыми толчками каскадной затеи, явись же, моя шипящая, в череде своих выкаблучиваний, затяни меня в замкнутые забавы своих смердящих глубинной затхлостью трюмов, вплоть до самой сердцевины давно порушенного ритуальными насилованиями девства, дабы я приотворил твою затхлую лужу моему соленому морю, дабы вертел тобой как ужом на матраце своего вездесущего вожделения, что покрывает тебя изнутри и снаружи, превращая в эректильную плеву всех выбросов, в пращу с белой булыгой, лунным камнем, который с любовью секретируют мои железы, предвкушая великий день нашего воссоединения, великую ночь опустошительных объятий, когда мы с тобой, смешавшись, расплывемся и постепенно исчезнем, как далекие огни бессильных маяков в безбрежном море.