Читать интересную книгу На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

– Не набивай себе цену, не кокетничай. Я ведь уже спросил. Чего ещё надо?

– Ладно, Коба, не кипятись. Думаю, сейчас паны постараются этак незаметно и невесомо, на пуантах, перебежать под крылышко демократий. С расчётом получить всё, что им обещает Гитлер, а то и побольше, но притом без усилий и риска. Гитлер нападает на нас через Прибалтику, вязнет тут, год-два мы воюем на обоюдное истощение, а потом, все в шоколаде, вступают англичане с французами. Добивают Гитлера в спину, и то, что он успел оттяпать у нас, достаётся им. Как освободителям одновременно и от нацистов, и от большевиков. И освободители потом отдают это панам за их красивые глаза и антисоветские вопли. Может, паны под конец и войсками поучаствуют, в обозе у демократов. Чтоб хоть разок крикнуть «Хэндэ хох!» и за этот героизм уж наверняка получить всё до Волги. Вот такие в Варшаве, я полагаю, девичьи грёзы.

Снегопад усиливался. Сумеречно-золотые купола собора, летящие сквозь полосатый ветер, вырастали над нами всё выше.

– Похоже на правду, – сказал Коба. Помолчал. – Ах, упустили мы шанс.

Обида на неудачу в польской войне сидела в нём куда глубже и ядовитей, чем он обычно показывал на людях. А сейчас от этих новостей его, похоже, опять торкнуло. Потому что он вдруг с болью проговорил:

– Ну кто ж мог знать, что поляки наши шифровки читают, как свою газету!

Это была правда. Группа Яна Ковалевского проявила себя тогда блистательно, а мы – как полные растяпы. Польский Генштаб получал директивы Троцкого раньше наших собственных командармов.

– Прошлого не воротишь, – сказал я. – Всякая революция чревата депрофессионализацией. Это один из её главных недостатков. Пока кадры нарастут, пока наладишь собственных спецов, да чтобы были на уровне требований времени – а оно, пока мы в революциях друг друга мутузим, на месте тоже ведь не стоит… Помнишь, как мы хихикали, повторяя одну из любимых обличительных присказок Георгий-Валентиныча: умные нам не надобны, надобны верные? Вот, мол, какой косный и бездарный царский режим! Умных отвергает, на бездарных только и полагается, лишь бы верны были… Но ведь именно всякая революция в стократной мере просто обречена на это!

– Георгий твой Валентиныч… – непонятно пробурчал Коба. Что-то, наверное, хотел сказать про Плеханова нелестное. Но, зная меня, не стал. Помедлил немного, потом повёл рукой в сторону собора: – Идеологи мои и это тоже всё взорвать хотели. Я не дал.

– А почему? – с неподдельным любопытством спросил я.

Он вдруг смущённо усмехнулся и ответил по-честному:

– А чёрт его знает. Наверное, на всякий случай.

Я ткнул пальцем в рябое от снежного лёта небо:

– Надеешься, там плюсик поставят?

Он вместо ответа безнадёжно втянул воздух носом. В носу мокро забулькало.

– Ну и что нам с панами делать?

– Пока ждать, я думаю. Ничего ещё не определилось. Понятно, что сами по себе они способны исключительно на гадости, а на что-то доброе их могут подвигнуть только Чемберлен с Даладье. С этими и надо работать. Хотя уже муторно.

– То есть Литвинову с его коллективной безопасностью по-прежнему карт-бланш.

– Угу. И любой ценой заткнуть Прибалтийский коридор.

– Как легко вы, чистоплюи-моралисты, словами бросаетесь, – с невесёлой иронией отметил он. – Любой ценой… А когда старый Коба сделает, тут-то вой и пойдёт: дорого!

Стало неловко. Я сказал:

– Прости.

Мы пошли вокруг собора. Некоторое время молчали, дыша снежной пылью, потом он пробормотал в сердцах:

– Вот же верно у русских говорят: клоп мал, да вонюч!

Я не ответил. Что тут было говорить. Конечно, паны Гитлеру не сказать чтобы шибкий союзник. Но – плацдарм! Обеспечение тыловых коммуникаций и логистики, вспомогательные войска и карательные команды…

Он покосился на меня.

– Как твоя?

Почему-то я сразу понял, о чём он. Мы давно уже понимали друг друга с полуслова. Иногда мне приходило в голову, что именно это и может оказаться для меня самым опасным.

– Ничего пока, – сказал я. – Только спрашивает, спасём ли мы Польшу.

Он сокрушённо покачал головой. Смахнул каплю. Потом сказал:

– А вот если бы Тухачонок не облажался тогда на Днепре, была бы она у тебя сейчас не гордая полячка, а добродушная хлебосольная украинка.

– Может быть. Хотя не всё так просто.

Да, может быть.

Да, не всё так просто.

Месяца не прошло после жуткой развязки нашей с панами войны, а в культурном народе уже шутили: «Редкая птица долетит теперь до середины Днепра, потому что там её подстрелит дефензива». Впрочем, на том берегу Гоголь тоже был родной, и язык остался тем же, и наперехват стремглав, как встречный пал, тамошние интеллигенты пустили ту же фразу, лишь заменивши дефензиву на гипеу.

Сколько их было, зеркальных шпилек…

Полякам подобный бадминтон пришёлся не по нутру.

На одном языке переругивались, на одних и тех же впечатлениях и воспоминаниях строили друг другу предельно стервозные, но неизбывно свойские язвы – это напоминало перебранку по нелепости повздоривших не вполне трезвых родственников, а не столь чаемую Варшавой осмысленную, фундаментальную враждебность. Когда люди, ядовито хихикая, ковыряют друг друга пальцем в бок, это не рвёт, а скорее укрепляет, продлевает связи между ними. Ну не могут они друг без друга, хоть тресни.

Поэтому сначала в Кракове, культурной столице, потом в Варшаве, под плотным казённым приглядом, а там и в Киеве, главном городе новообретённого креса, стали возникать кружки движения «Лагидна полонизация» – специально для новых подданных Речи Посполитой. Это называлось направлением в искусстве, точнее – постколониальным стилем (в том смысле, что порабощённое московитами население наконец-то обрело шанс, ополячившись, стать свободным), хотя даже мне, отнюдь не спецу в изяществах, было очевидно, что к искусству ожесточённая глупая байда не имела и не могла иметь никакого отношения. Наоборот, она лишний раз свидетельствовала: нацизм, какая бы нация за него от бессилия ни хваталась, ничего не способен создать сам, а может лишь воровать у истинных творцов и уродовать по своему обличью, превращая то ли в карикатуры на самоё себя, то ли в чучела чужого величия, только подчёркивающие разницу между настоящим и злющим. «Поляки мы. Не азиаты мы с раскосыми хохляцкими глазами….» Это для русскоговорящих. Для совсем уж упёртых украинцев игрались и более сложные игры. «Як умру, то на могыли мене не ховайте. Тяло разем з версетами в дупу запихайте…» Чуть ли не три века миллионы местных были у панов хлопами, и надо было срочно, в считанные годы, вернуть их в прежнее состояние. Исключительно чтобы наконец-то восторжествовала справедливость. Ясновельможная такая. Правильная.

В итоге новые подданные гордых поляков начали резать. Жечь. Подло, исподтишка, поначалу только взрослых мужчин, а по мере нарастания ожесточения – и с жёнами, потом с детьми. Сбивались в банды и топили целыми семьями местную высшую расу в колодцах, запекали в угольях, как голубей… Облажайся Тухачевский не на Днепре, а, скажем, на Буге или уж вовсе на Висле – наверное, те же самые люди жгли бы не поляков, а нас. Рязанских и омских мальчишек в красноармейской форме, носатых харьковских комиссаров… Хотя мы, конечно, по отношению к тому же Шевченке никогда ничего подобного себе не позволяли и не позволяем, но было бы желание резать, а повод найдётся. Надо же бороться за свободу, если больше ничего не умеешь. Одно слово – крес.

В ответ, вздымаясь свинцовой пургой и километровыми стенами колючей проволоки, естественно, пошли репрессии. Естественно, под них, за редчайшими исключениями, попадали не те. Тех-то ещё найти надо, поймать, добыть, обезвредить, а нормальный работящий обыватель, ёжащийся, вертящийся и изворачивающийся между молотом и наковальней, он – вот он, всегда под рукой.

И ныне население от Днепра до Карпат, за исключением разве что совсем уж отмороженных, тех, кто с истошными воплями «Слава Украини!» потрошыв полякив целыми деревнями и ховався потом в лесах, смотрело с надеждой лишь на Восток и вполголоса, украдкой, как пароль или молитву, передавало друг другу: «Сталин прийдэ – порядок наведэ…» И разумеется, у панов сразу оказались во всём повинны большевики – мол, без подстрекательства и снабжения из-за советской границы тупые аборигены никак не додумались бы их резать, любили бы, надо полагать, и рончки лобызали…

А я советовал ждать.

Не переборщить бы с выжиданием…

Коба утешительно тронул меня за плечо кончиками пальцев.

– Ничего, – сказал он мягко. – Это всё ничего. Перемелется – мука будет. Пока жива – всё хорошо.

Это была истинная правда, на все времена. И уж он-то после самоубийства своей Нади знал это наверняка. Он имел право сравнивать «пока жива» и «после». В ответ я лишь благодарно приобнял его. И сразу убрал руку. С дружеской фамильярностью тоже лучше было не переборщить.