С этого времени воспоминания мои становятся смутными. Я знаю, что временами я бредил, так как, когда сознание случайно ко мне возвращалось, я заставал себя произносящим какие-то странные фразы. И в периоды просветления рассудка моим умом безраздельно владела одна мысль — о бесконечных страшных джунглях. Ни один моряк, потерпевший кораблекрушение и лишившийся рассудка, носясь на плоту по волнам океана, не испытывал такой ненависти к окружающему его морю, какую я чувствовал к яркой, однообразной зелени бесконечного леса.
К полудню ноша на спине сделалась невыносима, и я решил пожертвовать своим ценным грузом. Я бросил камеру, непроявленные пластинки, все реактивы и четыре коробки с золотым песком. Себе я оставил одну коробку с золотом, несколько коробок с проявленными пластинками, автоматический револьвер, 56 пуль и мачете. Подкожный шприц и несколько ампул я все-таки сохранил.
Мы прошли не более четверти мили, как Джером упал в изнеможении. Несчастный заявил, что он больше не в силах бороться, и просил меня ускорить неизбежный конец, всадив ему пулю в лоб. Перспектива потерять последнего товарища вывела меня из состояния оцепенения, в котором я находился. Я дотащил Джерома до сухого места, собрал сухие ветви и листья и развел костер. Джером меня больше не узнавал. Он лежал у костра, тяжело дыша; судороги исказили его лицо; он беспрерывно бормотал что-то, временами пристально смотрел на меня и разражался резким, страшным смехом, от которого мороз пробегал по коже. В полном отчаянии я бросился на землю около костра. Не знаю, сколько времени я пролежал. Пронзительный, жуткий крик вывел меня из столбняка. Было уже темно, и костер догорал. Джером тоже попытался подняться на ноги. Он был страшен: с побагровевшим лицом и глазами, выходившими из орбит, он стоял на одном колене, потом вдруг упал головой вперед в догорающий костер. Все это я увидел, будто в тумане, а затем снова лишился чувств… Была ночь, когда я несколько пришел в себя. Костер погас, в лесу было темно и тихо; только где-то зловеще кричала сова, «мать луны». Несчастный Джером спокойно лежал среди золы. У меня не хватало ни силы, ни мужества оттащить его труп. Содрогаясь от ужаса, я взглянул на него в последний раз и, не имея сил идти, пополз на четвереньках в кусты, как больная, побитая собака.
За последние восемь дней я почти куска не имел во рту, за исключением мяса обезьяны, убитой молодым индейцем и сваренной в тамбо № 7. Лихорадка не выпускала меня из своих цепких рук, и я находился один в абсолютно дикой местности, более чем в ста милях от человеческого жилья. Теперь я понимал, что значит для человека борьба за жизнь. Я ни минуты не сомневался, что для меня наступил конец. Я понимал, что не было положения, более безнадежного, что ни один человек не мог остаться в живых при таких условиях. И тем не менее я не хотел сдаваться.
Всю ночь я полз вперед, не думая о направлении, но уверенный, что двигался не в круговую, а вперед. И все эти долгие часы мне грозила ежеминутная опасность встретиться с каким-нибудь зверем и очутиться в его власти.
Сырая прохлада наступающего утра, обычная в этих местностях, освежила меня и привела опять в сознание. Одежда моя превратилась почти в лохмотья и была вся в грязи, руки и лицо были изодраны, а колени представляли сплошную рану.
ГлаваXI
СРЕДИ КАННИБАЛОВ МАНГЕРОМАСОВ
мутно я помню, что услышал лай собак и пополз на этот звук. Потом, как сквозь сон, я увидел каких-то мужчин, женщин и детей и большой круглый дом; я увидел попугаев с блестящими яркими перьями и услышал их пронзительные крики. Припоминаю еще, что маленькая курчавая собачка подбежала ко мне и начала лизать мне лицо. Больше я ничего не помню. Очнувшись, я увидел, что лежу в гамаке в большой темной комнате. До меня доносились человеческие голоса, а затем кто-то наклонился надо мной и посмотрел на меня. Тут я опять потерял сознание. Когда я вторично очнулся, около меня стояла старуха, державшая в руках тыквенный кувшин с бульоном. Я медленно выпил его, не чувствуя голода. Губа старухи была проткнута каким-то странным куском дерева, и вся фигура ее показалась мне совершенно фантастической. Я закрыл глаза и снова уснул.
На пятый день, как я узнал позднее, сознание вернулось ко мне, лихорадка спала, и я в состоянии был понять, что попал в деревню индейского племени мангеромасов. Я был беспомощен, как ребенок, но казалось совершенно невероятным, что я вообще вырвался из когтей смерти. Это чудо сотворили индейцы своим умелым уходом и своими подкрепляющими напитками. Они кормили меня через определенные промежутки времени, поили растительным отваром против лихорадки, и таким образом вернули меня к жизни.
К счастью, мои очки не пострадали во время последних странствований по лесу, так как были закреплены за уши, и я нашел их на своем месте, когда пришел в сознание. Изодранная охотничья куртка лежала на полу, под гамаком, и я первым делом удостоверился, уцелели ли вещи в карманах. Все оказалось в сохранности — и проявленные пластинки в коробках, и золотой песок, и мой подкожный шприц, которым я немедленно сделал себе впрыскивание, к удивлению окружавших меня индейцев.
Когда я окреп настолько, что мог приподняться, я стал осматриваться. Большое помещение, в котором я находился, оказалось огромным домом в 40 футов вышиной и в 150 футов в поперечнике. Крышей служили пальмовые листья, а стены состояли из стволов дерева пачиуба. Этот дом назывался «малока», и был коммунальным жилищем всего племени, состоявшего, как я узнал позднее, из 258 членов. Дверь и круглая дыра в крыше были единственными отверстиями этого огромного строения. Дверь была очень низкая, не более четырех футов, так что входить в дом можно было, только сильно согнувшись. Вечером, около 6 часов, отверстие закрывалось выдвижной дверью, которая так плотно прилегала, что за все свое пребывание я не заметил ни одного москита, ни одной мошки в темной, прохладной комнате.
На следующий день я мог выйти из гамака, но не был в состоянии ни стоять, ни ходить без помощи двух женщин, которые повели меня к предводителю племени. Это был хорошо упитанный мужчина, отличавшийся от своих соплеменников более нарядным одеянием. У него была приятная, добродушная улыбка, при которой обнажался ряд белых, острых зубов. Эта улыбка внушила мне некоторую надежду — я знал, что мои спасители пользовались весьма нелестной репутацией. Я был готов к новым испытаниям, — после той гаммы ужасов, которые мне пришлось испытать в джунглях, чувства мои притупились, и к грозящей опасности я относился совершенно безучастно.