Случилось то, чего мы больше всего боялись. Смотрим направо, где замер живой конвейер подачи снарядов. Еще минуту назад люди, расставленные на палубе от погребов до орудий, были в непрерывном движении. Сейчас они стоят неподвижно, в какой-то непонятной растерянности.
Еще несколько выстрелов — и пушки смолкли. Стрекочет один крупнокалиберный пулемет.
На палубе — тишина, странная, непривычная и потому особенно тревожная.
Возможно, что наш орудийный огонь не был особенно эффективным, но гул выстрелов укреплял нашу уверенность. А теперь мы чувствуем себя безоружными, и первый же вражеский пикировщик безнаказанно сможет летать над мачтами корабля, сбрасывать бомбы, расстреливать пулеметным огнем так же, как они это делали вчера, когда мы барахтались в воде.
Смотрю на своих товарищей. Они молчаливы. На лицах — отчаяние.
Какой-то пехотный командир, сидя на полубаке, снимает с себя аккуратненькие, отливающие блеском хромовые сапоги гармошкой.
— Что это вы раздеваетесь, товарищ командир? — опрашивает матрос.
— Случись что, прыгать-то будет легче.
Матрос переводит взгляд на босые ноги моих товарищей по несчастью и говорит:
— В таком случае разрешите пожертвовать ваши сапоги тем, кто уже выкупался.
— Нет, браток, пусть они покуда тут постоят. Хлеба не просят. — И пехотинец предусмотрительно отодвигает сапоги в сторону.
Кто-то с тревогой спрашивает:
— Братцы, что там за вспышки?
Все смотрят направо, в сторону далекого берега. Незнакомый капитан 2 ранга раньше всех определил:
— Так это же немецкая батарея пуляет.
Недолго резвится батарея противника. Над нашей головой со свистом проносятся снаряды. «Киров» открыл по мысу Юминда огонь и, должно быть, очень удачно, потому что батарея замолкла.
И опять тревожные голоса сигнальщиков:
— Справа по борту пять самолетов противника.
— Слева по корме…
Дальше слов не слышно, все тонет в гуле моторов, пулеметной дроби и в грохоте взрывов.
Через минуту все стихает. Корабль невредим.
Один из командиров обращается к собравшимся на палубе:
— Все, у кого есть оружие, выходи строиться!
На корабле нашлись винтовки с патронами. Щелкают затворы.
Капитан 2 ранга, пожилой моряк с густыми бровями, нависшими над самыми глазами, все время находившийся на ходовом мостике рядом с Амелько, сходит на палубу и обращается к выстроившимся:
— Товарищи! Снаряды кончились. Мы будем отражать налеты из ручного оружия. Вы, вероятно, слышали: бойцы на фронте из винтовок не раз сбивали фашистские самолеты. Если самолет пикирует низко, цельтесь в кабину. Хотя бы один из нас может попасть и убить бандита. — Цепочкой люди встают вдоль бортов и поднимают к небу винтовки. Капитан 2 ранга предупреждает: — Без команды не стрелять!
В это время у командира корабля появилось на мостике чересчур много непрошеных советчиков и консультантов. Они шумят, не переставая спорят, каким курсом идти, как маневрировать. Эти разговоры, должно быть, изрядно надоели Амелько, потому что он вдруг, первый раз за время похода, вспыхивает и разражается гневом:
— Мне никаких советов не нужно! Я несу ответственность за корабль и прошу всех пассажиров с ходового мостика удалиться!
«Консультанты» вынуждены ретироваться. Амелько остается один.
Его взгляд прикован к самолетам, уши ловят донесения наблюдателей, руки вращают рукоятку телеграфа. Поразительная собранность. Предельное напряжение: видимо, каждый нерв, каждый мускул — как взведенный курок.
В мгновения наибольшей опасности, когда бомбы с бешеным воем несутся на корабль, Амелько остается невозмутимым. Нас приводит в изумление точность его расчетов: в какие-то секунды корабль меняет курс, и бомбы, летящие прямо на нас, падают в стороне. Мы видим: победу в морском бою решают не только мужество и отвага, но также и твердый, безошибочный расчет. Нет, с таким командиром мы не пропадем!
День клонится к концу. Налет за налетом. Наши стрелки бьют залпом и в одиночку. Увы, ни одного самолета они не сбили, но мы верим: своим огнем они отпугивают самолеты.
Солнце спускается к горизонту. Сорок восьмой налет… Десятки «юнкерсов» пикируют со всех сторон. Все притихли. Часто-часто бьется сердце. Вдруг радостный крик:
— Товарищи, наши летят!
— Где? Где?
Люди выбегают на палубу. Прыгают, радуются, как дети, при виде красных звезд на серебряных крыльях нашего разведчика МБР-2[3], пролетающего низко над водой. В воздухе мелькают бескозырки. Но блаженный миг краток: разведчик ушел — и над нами снова висят «юнкерсы». Опять в ушах вой фугасок. Слышу по звуку, один бомбардировщик ринулся в пике. Свист его хлещет по всему телу. В следующее мгновение завоют бомбы. Так оно и есть.
— Полундра! Четыре штуки на нас…
Бомбы падают метрах в двадцати от корабля. На палубу обрушиваются водяные столбы. Стрелки с винтовками и пистолетами на своих постах.
Солнце садится. Тарасенков отмечает в записной книжке: пятьдесят девятый налет за день…
Пятьдесят девять раз висела над нами смерть, а мы живем и сражаемся… Кому мы этим обязаны? Командиру корабля, его экипажу и тем пассажирам, что проявили себя настоящими воинами.
По палубе бежит матрос. Бежит безумный, оголтелый — и прямо на ходовой мостик. Действительно, не сошел ли он с ума?.. Вот он уже около Амелько. Кричит так, что кажется, лопнут голосовые связки:
— Товарищ командир! «Ястребки»! Вижу «ястребки»!.. Там! — Он выбрасывает руку вперед. — Наши!
— Бред какой-то, — ворчит наш сосед, пожилой желчный человек, но тоже срывается с места, бежит по палубе, как, вероятно, бегал только в детстве, играя в лапту.
Да, это из Кронштадта «ястребки»…
«Юнкерсы» заметили появление нашей авиации и спешат уйти. Глухой прерывистый гул фашистских бомбардировщиков сменяется звонким пением наших истребителей. Они проносятся над кораблем, бросая опознавательные зеленые ракеты и покачивая крыльями. Как выразить радость?! Мы хлопаем в ладоши. Мы счастливы. Мы поздравляем друг друга.
«Ястребки» гонят «юнкерсов». Мы — в относительной безопасности.
Стемнело. Кругом до того тихо, что командир корабля, оставив на мостике своего помощника, впервые за двое суток может сойти вниз в кают-компанию и передохнуть немного.
Он не садится, а падает на диван с такой силой, что даже трещат пружины. Подперев голову правой рукой, он долго сидит неподвижно. И вдруг, спохватившись, вяло начинает расстегивать пуговицы, достает из кармана кителя гребешок и не торопясь расчесывает свои золотистые волосы. Его широкое лицо стало задумчивым, щурятся глаза под светлыми бровями. Никто в кают-компании не решается заговорить, как бы боясь нарушить тишину, которая хоть на короткое время дает отдых этому человеку, выстрадавшему больше всех нас. Кто знает, какие испытания еще впереди?!
Амелько о чем-то задумался, но тут является штурман, держа под мышкой навигационную карту.
— Товарищ командир, разрешите доложить: от близких взрывов бомб вышли из строя оба гирокомпаса. Магнитный после двух суток стрельбы тоже пошаливает.
Амелько смотрит вопросительно:
— Вы Кронштадт запросили, каким фарватером идти?
— Так точно. Южный фарватер не рекомендуют. Он под огнем батарей противника.
Подумав, командир говорит:
— Сегодня Шепелев маяк будет давать проблески. Кроме того, есть мигалки. Вы должны суметь определиться, штурман.
Штурман раскладывает на столе карту:
— Здесь узкий проход в сетевом заграждении… Может, проскочим?
— Другого ничего не остается. — Амелько, усмехнувшись, обращается к нам: — Смотрите, здесь минное поле — наше, там — противника. Совсем нет жизни мореплавателям! — И, повернувшись к штурману, сообщает свое решение: — Ночью встанем на якорь. А к утру полезем через эту узкость…
Теплая летняя ночь — последняя перед Кронштадтом. К «Ленинградсовету» подходят два катера, морские охотники, присланные сопровождать нас.
Корабль в сплошном мраке. Слышна команда:
— Приготовиться к постановке на якорь!
Гремит якорь-цепь. Вахтенные проверяют светомаскировку — ни одного огонька.
Еще не прошло нервное возбуждение после тревожного дня. Говорят вполголоса, словно боясь нарушить тишину.
Одолевает смертельная усталость. Болит каждая косточка, каждый сустав. Нет сил стоять на ногах. Говорю себе: взбодрись, опасность не миновала — нас могут торпедировать, могут накрыть огнем вражеские береговые батареи… Но и самовнушение не действует. Хочется спать и только спать.
Над машинным отделением железная решетка. Снизу идет тепло. Здесь меня сваливает сон. Уже в состоянии полузабытья чувствую, как трудно дышать: нос забило мелкой угольной пылью, поднимающейся вверх вместе с потоком теплого воздуха. Ну и черт с ней, с пылью! Кажется, пусть меня колют сейчас иголками, бьют, режут на части, все равно я буду спать: и эту усталость не может перебороть сознание того, что именно сейчас, в ночное время, надо быть начеку. Нет, ни бомбы, ни мины, ни торпеды — ничто больше для меня не существует. Спать! Только спать!