Вово Мещерский, обеспокоенный его состоянием, спросил доктора Шестова, не видит ли он, что цесаревичу морское купание вредно, и не следует ли его прекратить. Но рок беспощаден для великих мира сего в лице медиков, состоящих при них: Шестов не только не признал нужным остановиться на этом вопросе, чтобы над ним призадуматься, но ответил Мещерскому довольно пренебрежительно, давая понять: не ваше дело, я один в этом понимаю. Вово попытался убедить князя проявить свою волю, но тот покорно склонялся перед волей своего эскулапа. Вово обратился к графу Строганову и снова высказал свое опасение насчет вреда от морского купания для цесаревича, но тот не придал вопросу заботливого дилетанта никакого значения, уверяя, что действие морского купания оказывается благотворным не во время купания, а после.
Да, все это было слишком церемонно и исполнено ненужной важности! Обескураженный Мещерский записал в своем дневнике:
Простой смертный, если он видит, что нет ему пользы от купания или что купание ему вредит, берет и бросает это купание, и конец; но для цесаревича вопрос являлся в сложной обстановке целого государственного дела; решению ехать в Схевенинген предшествовал медицинский придворный консилиум, Шестов явился только исполнителем его решения и уполномоченным, так сказать, от этого консилиума при цесаревиче. Вследствие этого как допустить, чтобы вдруг весь маршрут был изменен, чтобы решение докторов было признано никуда не годным и отмененным каким-то Шестовым, как взять и бросить купание по собственному почину на месте? Все это представлялось чем-то немыслимым, чем-то преступным и крайне вольнодумным против традиций какого-то этикета…
Жизнь маленькой русской колонии протекала тихо и мирно. Утром, после прогулки, все собирались к утреннему чаю в столовой цесаревича, затем приходили к завтраку, к обеду и к вечернему чаю. В промежутки всякий занимался своим делом, а вечером Мещерский сопровождал Никсу в его прогулке пешком. Они садились на скамейку и беседовали под отдаленные звуки музыки, доносившейся из курзала, или под шум морской волны. Случались дни, когда Никса был весел, в духе, чувствовал себя неплохо, но выпадали вечера, когда он просто тонул в физическом недомогании и странной тоске, которую Мещерский в своем дневнике называл недомоганием нравственным, но природу которого приписывал только болям в спине.
Никса же по-прежнему беспокоился о том, в каком настроении он приедет в Данию. Он никому не признавался в этом, но его все сильнее снедала тоска по русалке. Он даже имени ее не знал, однако не оставляло ощущение, будто она где-то поблизости. На прогулках Никса украдкой всматривался в лица встречных дам, а перехватив ответный любопытный взгляд, любезно улыбался и раскланивался, так что весь город уже говорил о внимательности и приветливости русского принца.
Иногда в Схевенинген привозили книжные новинки, купленные в Гааге и Амстердаме специально для русской колонии; так Никсе попались сказки Андерсена на английском языке, и он впервые прочел сказку «The little mermaid». На родном языке писателя она называлась «Den lille Havfrue», а в переводе на русский – «Русалочка».
Это была совсем другая русалка, водяная нимфа, та самая фараонка, о каких смешным шепотом рассказывал когда-то стременной Савелий, но история любви, рассказанная в сказке, растрогала Никсу. Он снова и снова перечитывал книгу Андерсена по вечерам, украдкой, лежа в постели, мучаясь этой чужой любовью, так непохожей и в то же время так напоминающей его безумие, его одержимость, от которых он не хотел избавиться. А утром он с изумляющей Мещерского покорностью брел к студеному морю и окунался в него, в детской наивной надежде увидеть ее, хотя и понимал, что русской лесной русалке невозможно оказаться в волнах Северного моря.
Эти мысли и являлись причиной того его состояния, которое Мещерский называл нравственным недомоганием. Несколько отвлекался Никса только во время экскурсий по окрестностям. Бывали в Амстердаме, ездили в Роттердам на ярмарку, посетили Саардам: маленький городок, где когда-то жил царь Петр I под именем простого плотника Петра Михайлова. Теперь домик Геррита Киста, где жил «плотник Петер», принадлежал королеве Анне, она устроила там маленький музей. Все эти поездки великий князь предпринимал инкогнито, под видом обычного туриста. Никса избегал всякой официальности, он нарушал это правило только для визитов к вдовствующей королеве Анне Павловне и одного обеда у короля.
Тем временем наступило 8 августа – день рождения Марии Александровны. Ей исполнилось сорок лет. Никса находился вдали от обожаемой мамá, он отправил ей поздравительную телеграмму, а также устроил небольшой праздник для узкого круга приближенных. На праздник приехал Вильгельм, кузен Никсы, принц Оранский – тот самый, кого королева София называла шалопаем.
Никса, уставший от своего унылого существования и усиливающегося нездоровья, встретил его появление радостно.
Стоило Вильгельму взглянуть на кузена, как он скорчил презрительную гримасу:
– Какая у тебя здесь скука! Ну ничего! Завтра ты будешь весел, как козленок на зеленом лугу! Имей в виду, остановился я в Hotel des Bains, а сегодня даю ночную пирушку в Kurhaus.
– В Kurhaus? – растерянно переспросил Никса. – Но ведь Kurhaus – это морские купальни на берегу, это лечебница! Неужели ты собираешься ночью купаться? Да ведь и днем холодно, что же говорить о ночи?
Вильгельм покровительственно похлопал его по плечу:
– Не волнуйся, ты не замерзнешь, мой невинный русский кузен!
Никса смотрел в насмешливые глаза Вильгельма. Принцу Оранскому было чуть больше тридцати лет. Этот привлекательный и элегантный мужчина всю свою жизнь отдавал удовольствиям, романтическим похождениям, оргиям и безумным тратам, заставлявшим его – при умеренности его личных средств – входить в неоплатные долги. Репутация его была до такой степени ужасна, что многие добродетельные голландцы избегали встреч с ним и боялись публично компрометировать себя его обществом. Но он на все это плевал и продолжал эпикурейскую жизнь, смеясь даже над тем, что иные благочестивые государственные люди его страны не стеснялись обсуждать возможное устранение принца от престолонаследия за порочное поведение. Говорили, что даже отец Вильгельма, король, известный своей скандальной чувственностью, уступает сыну.
Легко было догадаться, что «пирушка» в Kurhaus будет проходить не только в мужской компании.
«Ну и что? – мрачно подумал Никса. – Больше так продолжаться не может. Я сделаю это, освобожусь от нее, а потом свободным поеду к Дагмар».
– Хорошо, я приеду, – решительно произнес Никса.