«Мемуары» и автобиография
Во Франции с семидесятых-восьмидесятых годов прошлого века вошло в обычай возводить зарождение автобиографии как жанра к интимному тексту Жан-Жака Руссо «Исповедь» [168]. Филипп Лежён, литературный критик и эссеист, автор «Автобиографии во [237] Франции», попытался убедить в этом читателей, предложив в качестве критерия весьма удобное выражение – «автобиографическое соглашение», – очень простое понятие, хотя и устрашающей силы, если подумать о риторических стратегиях, которые используют писатели, желающие написать о себе, доверяя бумаге то, какими они были прежде, совершая возвратно-поступательное движение между образом «я» персонажа и «я» рассказчика. К сожалению, Ф. Лежен не распространяет «действие» свое «автобиографического соглашения» на авторов автобиографий, написанных до Руссо. Не отрицая значение этих ранних произведений вообще, он в «пристрастной [...] форме» относит их к «некой предыстории» [169], не представляющей реального интереса для тех, кто изучает интимные тексты и автобиографии. В свете такого критического взгляда было бы интересно обратиться к «Мемуарам» Маргариты де Валуа, чтобы показать, что ее текст, безусловно, не только целиком соответствует структурной схеме, предложенной этим критиком, но и внутренне вполне отражает литературную проблематику «автобиографии» при Старом порядке [170].
Так, в начале своего текста Маргарита де Валуа церемонно обязуется говорить о себе правду без всяких прикрас. Делая это заявление, она становится первой женщиной – одновременно автором, рассказчицей и героиней своей книги и тем самым выполняет одно из условий автобиографического соглашения. В основу текста она кладет собственную субъективность. В этом incipit [с первых слов – лат.] мемуаристка выдает свои намерения и направленность, которую хочет придать «Мемуарам». Но прежде чем продолжить наше эссе, надо задаться вопросом об адресате. Это – Брантом, ее верный друг, который первым начал письменный диалог. В самом деле, в «Жизнеописаниях дам» он дал ее портрет, [238] восхваляя как ее красоту, так и ум. «Она, – пишет он, – весьма интересуется всеми новыми прекрасными книгами, каковые сочиняются в области как церковной словесности, так и мирской; и если уж она начала читать книгу [...], она никогда не бросит ее и не остановится, пока не дойдет до конца» [171]. Таким образом, письменные воспоминания королевы Наваррской возникли из сближения двух литературных жанров: из биографии («Жизнеописание...») родилась автобиография («Мемуары»), то есть «ретроспективный рассказ в прозе, в который реальный человек заключает собственное существование, когда делает акцент на своей индивидуальной жизни, в частности, на истории своей личности» [172]. Первый признак некоего дружеского сговора (нового явления в этот период времени [173]) королевы и Брантома, выявляющего взаимное прочтение, поскольку оба их текста начинаются как бы с одного дифирамба, словно написанного одним пером, и, конечно, довольно льстиво, – это (повторное) выведение на первый план всего французского двора. Сочинение королевы Маргариты в какой-то мере отражает изначальную концепцию Истории в XVI веке – морального наставления, создаваемого с дидактическими целями с помощью искусно подобранных документов, обращений к мифологическим и историческим примерам. Вместе с тем оно относится и к жанру мемуаров, определенные элементы которого лежат в основе современного представления об автобиографии, только что описанного нами: это история некоего «я», некой личности. Действительно, принадлежность к жанру Истории черным по белому указана в начале «Мемуаров». Вместе с Элиан Вьенно мы можем сказать, что первое длинное отступление, некий excursus о даре предвидения Екатерины Медичи, «представляет собой одновременно [239] единственный отход от хронологического принципа в «Мемуарах» и текст декоративного характера в жанре Истории». Здесь же, прибегнув к риторическому пируэту, мемуаристка вновь напоминает о концепции всего произведения, сославшись на один из принципов авторов Истории: «История сохранила для нас ряд подобных примеров, начиная с античных язычников, таких, как призрак, явившийся Бруту, и многих иных, о чем я не собираюсь писать, поскольку моим намерением является не украшение этих Мемуаров, а единственно правдивое повествование и скорое окончание моих воспоминаний с тем, чтобы Вы быстрее их получили». Постепенно, охваченная энтузиазмом «воспоминаний», мемуаристка изгоняет Историю из своих «Мемуаров», заменяя ее текстами более личного характера, где истории становятся более задушевными, поскольку интимность для нее была формой контакта с другим человеком. Так, от рассказа о сражении при Монконтуре (октябрь 1569 года) мы переходим к истории о родах Фоссез, истории, имеющей для королевы несравнимо важное значение, как мы увидим в настоящем эссе далее. Тем временем автор текста сосредотачивается на себе самом, на «я» писателя. Отныне речь идет о достоверности – непременной составной части текста Маргариты; ее «Мемуары», которым она не даст «более славного названия, хотя они заслуживают быть названными Историей, потому что содержат только правду без каких-либо прикрас, на которые я не способна и для чего теперь не имею свободного времени», тем самым становятся зеркалом ее души, ее реальной или воображаемой личности.
Брантомовская биография дает мемуаристке другие преимущества. Якобы порицая «лиц, плохо осведомленных» или «недоброжелательных», которые не желают «рассказать правду по незнанию или же злому умыслу», она между строк помещает целое рассуждение насчет того, кто может писать Историю, причем обосновывает не только сказанное ее другом, но и поправки к его «Жизнеописанию...», которые очень хочет внести, ибо они оба были действующими лицами и зрителями одних и тех же событий, иначе говоря, «очевидцами». Итак, здесь осуждаются две категории людей: историки и, менее открыто, все хулители Маргариты, особенно автор или авторы «Сатирического развода» и, разумеется, Ле Га, ее заклятый враг, «этот опасный [...] и дьявольский ум». Эту непопулярность историков у мемуаристов Старого порядка очень верно отметила Надин Куперти-Цур, утверждающая в одной их своих работ: «Мемуаристы часто негодуют на историков, обвиняя [240] их в том, что те пишут историю заказную, льстивую и неточную, поскольку получают сведения из вторых рук, а также приукрашенную риторическими и беллетристическими приемами» [174].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});