Читать интересную книгу Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

Едва машина поднялась по улице на бугор, едва удалилась от Ахтубы, светлевшей в зелени поймы, как по сторонам дороги распахнулась степь без конца и края, все вокруг обернулось пустыней: желтые пески, верблюжьи колючки, седые глины солончаков. Заструились под знойным с самого утра солнцем голубые миражи, отражая в расплеснувшихся призрачных озерах телеграфные столбы, с гудением шагавшие по степи, домики, похожие издали на кроны садов, а то и на кочаны капусты, над которыми — точно серый заяц на дыбках — ветряная мельница, медленно поворачивающая тяжелым деревянным крылом.

Навстречу спешат, торопятся к переправе войска. Танки и артиллерия. Пехота едет, поднимая въедливую, густую пыль, ползущую рыже-бурыми клубами по шоссе и боковым проселкам.

«Что за пылища ужасная, сроду такой не видела! — думала Варя, прислушиваясь к стонам задыхающихся раненых, то и дело увлажняя их спекшиеся губы и запорошенные лица сырыми марлевыми салфетками. — Милые вы мои, стали от грязи как арбузики полосатые! — И сама задыхалась от пыли, бьющей в нос, в горло, в глаза. — Вот мучение! Впору противогазы надевать. Будто перину, взбили дорогу, и все висит в воздухе».

От раскаленных солнцем машин и танков, идущих почти впритирку в этой рыжей мгле, так и пышет жаром, бензином, масляной гарью. И было удивительно, как могли петь солдаты, проезжая мимо запыленных домиков степных поселков. Все молодежь. Поют, а во взглядах печаль и большое раздумье:

Стоим на стражеВсегда, всегда,Но если скажетСтрана труда……Врагу мы скажем:Нашу родину не тронь,А то откроем сокрушительный огонь.

— Голубчики, родные! — шепчут старухи, притулившиеся у калиток.

— На подмогу идут! — с тоской говорят солдатки.

На привалах бегут девчонки, мальчишки, женщины, суют красноармейцам теплые булки, калачи, помидоры, тащат крынки с молоком, варенные вкрутую яйца, арбузы, воду в ведрах и жбанах.

— Бейте врага, ребятушки! Бейте его там хорошенько. Не пускайте фашиста на Волгу!

33

Пробежав степью, дорога спускается опять к зеленеющей пойме. Мазанки из самана, тесовые домики под железными и соломенными крышами. Районный центр Ленинск. Нелепо большие трубы, обмазанные глиной, напомнили Варваре камины родных юрт. Вдруг покажется вверху голова, повязанная темным платком, выдвинутся плечи; держась грязными руками за деревянный край — остов трубы из неровно опиленных жердей, — выглянет женщина. На груди ее на веревке котелок с глиной. Окинет взглядом соседние крыши, синюю даль и скроется. У дворов военные и загорелые босоногие ребятишки. Вокруг неимоверно пыльной площади белые каменные дома — раньше жили местные богачи, а теперь здесь везде госпитали.

Снова бурая степь и удушающая пыль, окатывающая волнами кабины и кузова машин, и снова возникает поселок на плоском горизонте. На окраине ни кустика. Шоссе входит в широкую серо-бурую улицу: деревянные домики с тесовыми крышами кажутся обсыпанными золой.

— У нас на переправе и то легче! — решила вконец измученная Варя, хрустя песком на зубах. — По крайней мере, воздух… когда не сильно бомбят.

— Владимировна! — сообщил грузноватый здоровяк шофер, пиная сапогом колеса машины. — Думал, спустил баллон. Нет ничего. — Он подтягивается повыше, заглядывает в короб самодельного автобуса; красивая медсестра явно интересует его, и он старается завязать разговор:

— Отсюда дорога на Баскунчак и грейдер на Астрахань — триста километров. Жара, пески да сайгаки — козлы степные шайками бегают…

Сообщение никого не заинтересовало, и шофер, по-богатырски вздохнув, снова взгромоздился за руль.

В госпитале, большом деревянном здании бывшей школы, Варвара сдала раненых.

— Поцелуй меня, сестрица! — попросил ее командир, раненный в голову. — Мне всю дорогу казалось, будто моя сестренка была со мной.

Варвара, не задумываясь, поцеловала его. И, раз уж так вышло, поцеловала она и полковника, у которого подскочила температура оттого, что его растрясло в дороге и чуть совсем не задушило пылью, и красавца старшину, раненного в живот, и ослепшего летчика, и обожженного моряка, и молодого казаха с перебитыми, уложенными в гипс ногами.

— Ваша жизнь, надо сказать, тоже беспокойная: ни уснуть, ни отдохнуть, — сразу заговорил шофер с Варей, севшей на обратном пути в кабину. — Между прочим, я сам с Баскунчака. Родился и вырос на соляных промыслах. У нас в озере воды нет, а сплошной пласт соли на всю глубину. Бело в берегах — аж как снег. Летом непривычному человеку чудно кажется. А шоферам — красота: ездят по соли, как по асфальту. Там и я начал гонять машину. Будем знакомы. Меня зовут Петя Растокин. Трудная, однако же, ваша работа, сестрица? — не то осведомился, не то опять посочувствовал он.

— Война! — кратко напомнила Варвара.

— Ну ясно, война. Всем достается, — согласился Петя Растокин. — Между прочим, вы не глядите, что я такой комплекции. Мне только двадцать четыре года. Просто с детства выпер, как на дрожжах.

— Я и не гляжу, — успокоила Варвара, не поняв, впрочем, озабоченности спутника. — Я вот, что бы ни ела, все равно не толстею.

Петя покраснел, как спелый помидор.

34

— Хорошо то, что мало бомбил сегодня: успели раненых разместить. С тех пор как подошел к Сталинграду, каждый день здесь бомбит. Понятное дело: скопление войск. Но мирных жителей больше того гибнет. — Петя Растокин переключил скорость, покосил на Варвару блестящим глазом. — Молчите? Ну, помолчите. Устали? Само собой разумеется.

Разговаривая, он не то для форса, не то от самоуверенности, то и дело выпускал из рук баранку руля.

«Неужели он ночью так же ехал? — с досадой подумала Варвара. — Толстый, солидный человек, а трепач невозможный! Видно, у него горло луженое».

— Вот давеча вы сказали насчет еды, — снова заговорил Петя Растокин — видимо, уязвленное самолюбие не давало ему покоя. — Полнота у меня от доброты, то есть от доброго характера. Где другой рассердится — я сроду нет.

— Ох! Надо вам жену завести сердитую, — вспылила Варвара.

— Что же, сердитая — это неплохо, лишь бы хорошая была… Из себя хорошая, — пояснил Петя и, снова взглянув на спутницу, успел заметить, как дрогнул в мимолетной усмешке уголок ее маленького рта, особенно яркого на измученном лице.

— Вы, между прочим, не татарка по национальности? — спросил он чуть погодя.

— Татарка, — угрюмо буркнула Варя.

— Тогда я могу вас заинтересовать…

Но разговор был опять прерван: военный регулировщик, подняв флажок, остановил машину и приказал Пете Растокину вынуть из станков носилки и подвезти до Средней Ахтубы целый взвод отставших пехотинцев.

— А прошлой ночью мне в кабину старика глухонемого подсунули, — начал Петя Растокин, едва машина тронулась с места. — Вот так наскучался я с ним!

Варя не лучше глухонемого продолжала хранить упорное молчание. «Пусть поговорит. Выдохнется. Не на круглые же сутки заведен».

Однако мысль, что шофер тоже работает круглосуточно, вызвала невольное сочувствие к нему, и с губ девушки сорвалось какое-то неопределенное восклицание. Обрадованный собеседник ее сразу так и взвился:

— Вы обратили свое внимание на постройки в Цареве возле Ленинска? Их сделали из кирпича, взятого из города татарского хана то ли Мамая, то ли Батыя. Ей-богу! Тут была столица орды. Тянулась верст на шестьдесят по Ахтубе. А потом кто-то татар побил, город разорил, и все замело песком. После стали раскапывать и строить из того кирпича дома. Говорят, семьсот лет ему, а звенит, как стекло. Я пробовал, — бил, ужас до чего крепкий! — Петя Растокин передохнул и сказал, немножко робея: — Вы будто царевна из того города.

— Хватит вам выдумывать! — оборвала Варя и поперхнулась от сухости в горле.

— А чего мне выдумывать! Еще бы на вас одежду хорошую!.. При раскопках тут находили бусы всякие, сережки, браслеты. В двадцать втором году американцы приезжали, нанимали людей и разрывали курганы. В одном месте нашли они золотого коня с брильянтовыми глазами…

— Большого?

— Не так уж большого, но порядочного. А у вас какое семейное положение?

— Вам-то что?

— Ну как же… Могу я поинтересоваться как человек холостой…

Девушка нахмурилась. Сначала ее так и потянуло сказать, что она замужем и что муж ее находится на рубежах под Сталинградом, но это показалось ей чуть ли не кощунством.

— Слушайте вы, Петя Растокин, — сказала она осипшим голосом. — Если вы скажете еще хоть одно слово, я вас презирать буду. Вы добрый, а я недобрая. Я очень злая сейчас. Столько страдания, столько горя кругом, а вы треплетесь, как балаболка.

После того в кабине установилось молчание, только звонко пощелкивал мелкий щебень, ударяясь о низ машины, да гудели, натужно шумели моторы, гусеницы, колеса медленно движущейся в тучах пыли воинской техники.