Он тоже отметил рождение принца Карстена, но по-своему: методично отправляя в камин игрушки, подарки, почти все свои рисунки, не тронув только синего дракона, который когда-то стоял в комнатах матери, и которого он в свое время отвоевал у воспитателя.
Не должно принцу восхищаться жестокой хищной тварью… Диант усмехнулся и отправил в камин следующую жертву.
Это были похороны его детства, наивных и глупых мечтаний о нежности и тепле. На этот раз стекла оставались целы, и никаких мелких предметов не кружилось по комнате: Диант был абсолютно спокоен. Можно сказать, мертвенно спокоен. Но от отстраненного взгляда принца слуги шарахнулись как от стаи голодных упырей, плотоядно щелкающих зубами. Захлопнувшуюся дверь едва не сорвало с петель, но Диант только этим и ограничился.
После «погребального костра», принц большую часть времени проводил сидя на подоконнике, уткнувшись лбом в стекло. Он не только больше не повышал голоса, он вообще перестал разговаривать, лишь механически выполняя привычные действия.
— Ваше Высочество, пора спать, — говорила ему Эбба от дверей, опасаясь приближаться к мальчику.
Диант покорно слезал и ложился в постель. Так же покорно умывался, съедал, что приносили… Или не съедал, забывая об этом, но слуги молча уносили подносы, боясь спровоцировать новый приступ злобы и пострадать. Погрузившись в апатию, он перестал даже рисовать, — как будто вынули душу. Состояние, в котором пребывал Диант, даже трудно было назвать отчаянием: отчаяние возможно там, где еще остается хотя бы слабенький проблеск надежды…
Он запретил себе даже вспоминать такое слово: оно тоже было не для него.
Появление отца, несомненно, вернуло бы принца к жизни, вызвав хоть какие-то эмоции, но Ансгара не было. Какой-либо конкретной даты ежемесячных визитов, которые иногда, особенно по первости, удавалось растянуть на несколько дней, не устанавливалось, но когда второй месяц отсутствия короля подходил к концу, Диант просто отметил где-то в глубине сознания, что его страхи были обоснованы и сбылись в полной мере. Последовательно и неуклонно у него отнимали свободу, от рождения предназначенную жизнь, будущее, те крохи любви, которые доставались ему с общего пира, пока не осталось ничего, кроме физического существования…
Король действительно был занят новорожденным сыном, связанный всеми положенными формальностями и церемониями, последовавшими за рождением Карстена и объявлением его наследным принцем. Для него образ старшего сына был связан с неизбывной болью, и рождение младшего ее отнюдь не облегчило: он просто исполнил свой долг, позаботившись о наследнике. Диант же отзывался пинком в старую незаживающую рану.
Наверное, никогда Ансгар не сможет забыть яростно брошенное в лицо «ненавижу!», горячечный блеск серых глаз. Он давно чувствовал, что теряет сына, достучаться до него становилось все труднее, и не мог не признать, что в этом есть его вина. Но — привезти Дианта в столицу, — именно такого, крушащего все вокруг и бросающегося с ножом на учителей… Открыто представить ко двору… И без того, его чародейский дар было бы невозможно скрыть, а ведь есть еще Эрнст, и господин Итилириэн, посол Короля Лето… А значит, Совет вмешается обязательно, — и что тогда? Выбор между долгом отца и долгом государя? Тяжкий выбор!
Пусть Диант ненавидит его, но он жив, а в Шпассенринке все же гораздо лучше, чем в камере Анкарионской Башни.
В это время Диант привидением бродил по отведенному ему крылу замка (две комнаты, все-таки не дело! Принц…), пугая охрану остановившимся пустым взглядом расширенных глаз. Встретив его и впрямь можно было ошибиться: хрупкая, почти прозрачная фигура, какая-то восковая бледность в лице, а веки и губы приобрели сине-фиолетовый оттенок, и в довершении всего — окутывающее его зеленовато-лиловое марево… Сверни он себе шею на лестнице, к нему не решились бы подойти.
— Чует сердце, преставится скоро, — шептались горничные, творя все охранные знаки, какие знали.
— Туда и дорога! Сколько можно такой ужас терпеть… — соглашались остальные слуги.
Диант слышал некоторые замечания, чувствовал на себе опасливые недоброжелательные взгляды и захлестывающие его волны неприязни.
«Не могу больше… неужели никто не поможет, даже если он будет умирать? Не поможет… Не могу… не могу… хватит… я не могу так больше!!!» — безостановочно крутилось в мозгу.
— И за что судьба такая, здесь с Его вампирским Высочеством сидеть! — возмущалась Эбба, — Говорят, в Винтре такой праздник был, когда Карстена наследным объявили… Ох!
Прямо перед нею стоял Диант, под каким-то неестественным углом откинув голову, губы у него вздрагивали…
Даже королю, даже мастеру Фестеру, даже светлой волшебнице, — она не смогла рассказать, что она увидела в глазах двенадцатилетнего мальчика. Поняла ли она сама, за какую грань заглянула в этот миг? Женщина на подгибающихся ногах сделала шаг назад, потом другой, отступая, пока не уперлась в стену, — это спасло ей жизнь…
Даже у боли есть предел, за которым просто перестаешь чувствовать. Его сознание вдруг мучительно исказилось, огненным смерчем вспыхнуло единственное желание, самое сильное, за всю его жизнь: куда угодно, только отсюда! Последнее, что увидел Диант перед тем, как его ослепило ставшее нестерпимым свечение, которое его окружало, — это то, что случилось с двумя охранниками, сообразившими, что сейчас принц исчезнет и полными служебного рвения его остановить.
Солнце палило немилосердно, и от трав шел одуряющий запах. Дианта привела в себя боль: он так долго пролежал без памяти, что щека успела обгореть почти до волдырей. Мальчик подтянул колени к животу, сворачиваясь клубком, и уткнулся лицом в пропеченную солнцем землю, с бездумным наслаждением вдыхая ее аромат. У него не осталось сил, ни на удивление, ни на страх. Он вообще был не в состоянии мыслить либо испытывать какие-либо чувства, в сознании царила блаженная легкость и пустота.
Диант перевернулся и улыбнулся далекому небу. Небо… между ними больше нет преград. Слабый ветерок шевелил волосы, словно лаская. Вокруг не было никого и ничего, горизонт манил, звал, — принц с трудом поднялся и все так же улыбаясь, пошел к нему.
Он шел без цели, без смысла — просто чтобы идти, ведь теперь его никто не держит. Иногда ложился на землю и смотрел в небо. Ему совсем не было страшно: если и шевельнулась какая-то тень чувства в душе, то это было даже похоже на радость — он один, и никто его больше не тронет, не придется купаться в волнах нелюбви, исходящих от окружающих, некому тыкать в его проклятую инаковость. Ночью Диант считал звезды и тоже шел, правда, перед самым рассветом уснул.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});